В первую войну 1994-1995 годов наш отец воевал против российских оккупантов и героически погиб в июне 1995 года, будучи командиром чеченской армии. В начале ноября 1999 года из-за приближающихся федеральных оккупационных войск, я был вынужден уйти в горы, оставив дома 16-летнего брата в надежде, что его-то уж они не тронут. Но юный возраст не спас моего брата — он пропал без вести, увезенный федералами весной 2000 года. С тех пор о нем нет никаких известий. В горах я примкнул к отрядам Хамзата Гелаева…

О боях за село Комсомольское весной 2000 года и русском плене рассказывает участник чеченского Сопротивления Руслан Алимсултанов.

В начале марта 2000 года, подрываясь на минах, отряд Гелаева вошел в село Саади-Котар (Комсомольское). И почти сразу же начался непрерывный ракетно-бомбовый удар по селу. Как позже выяснилось, нас там ждали. Артиллерийский обстрел был не менее мощным чем ракетно-бомбовый удар. Отряд понес большие потери, оказавшись в окружении, или, как говорили русские, — «мышеловка захлопнулась». Помочь раненым не было никакой возможности, так как обстрел не прекращался круглыми сутками, и уже не оставалось медикаментов. Многие из нас погибли из-за отсутствия медицинской помощи, а многих раненых добивали федералы.

Я был свидетелем, как наших раненых ребят давили гусеницами танков, добивали прикладами автоматов и даже саперными лопатками. Подвалы, в которых мы прятали раненых с оторванными конечностями, закидывали гранатами или сжигали огнем. А обстрел села не прекращался и к середине марта почти все остававшиеся в живых, были ранены и истощены голодом и холодом. Группа, в которой я находился, 20 марта, к обеду, была окружена танками со всех сторон. Сопротивление было бесполезно. Если до этого шли равные бои, как и положено в любой войне, и гибли не только наши ребята, но и противник, то теперь началась простая бойня.

Нам было предложено сдаться, заверив, что нам будет сохранена жизнь, а раненым оказана помощь. Командир ОМОНовцев, они называли его между собой Александр, сообщил нам, что Путин издал указ об амнистии для ополченцев и мы поверили ему, о чем не раз потом сожалели. Посовещавшись между собой, мы стали вытаскивать из подвалов своих раненых, и складывать оставшееся у нас оружие. Если б только мы могли предвидеть, что нас дальше ожидало….

Нас всех собрали на поляне за селом и связали за спиной руки кому стальной, кому колючей проволокой. После этого нам стали в упор простреливать руки и ноги. Некоторым простреливали коленные чашечки, при этом насмехаясь: «Хочется еще свободы? А чем она пахнет? И где же ваш Гелаев?»

В тот момент все мы горько сожалели, что сдались живыми. Всех тяжело раненых и потерявших конечности, они добивали у нас на глазах, не позволяя при этом ни отвернуться, ни закрывать глаза. А добивали прикладами автоматов и саперными лопатками, нанося удары по ранам.

Когда мне прострелили руку и начали бить по ней, я потерял сознание, и очнулся только под вечер, в куче трупов. Я увидел, что над живыми все еще продолжаются пытки. Моя правая рука была вся перебита и привязана к левой руке стальной проволокой. Один из ОМОНовцев заметил, что я пришел в себя, и спросил, смогу ли я идти. На мой утвердительный ответ последовал приказ двигаться к машинам, стоящим поодаль, в метрах 50-ти от нас. Рядом со мной лежал еще один раненый парнишка лет 17-18, у него нога одна была вся раздроблена. Указав на него, военный сказал мне, доведешь до машины, он останется жить. Так как мои руки были связаны сзади, я спросил у парня, сможет ли он меня обхватить за шею, он утвердительно кивнул. Я нагнулся к нему, он обхватил меня за шею, и мы с ним двинулись к машине. Вдруг раздалась автоматная очередь, и парень сполз с меня на землю. Я выпрямился и оглянулся. Как раз в то время, когда солдат готовился еще раз спустить курок, к нему кинулся другой и, перехватив автомат, крикнул, что есть приказ - «не всех стрелять!» Смотрел я на мертвого парня и думал, что даже имени его не знал, и спросить не успел.

Я повернулся и продолжил путь, который лежал через коридор из солдат с дубинками и прикладами готовыми обрушиться на мою спину и голову. Поодаль увидел наших ребят, копавших ямы. Я подумал, что они копают могилы для того, чтобы похоронить валяющиеся кругом изувеченные трупы наших ребят, сдавшихся вместе со мной в плен.

Одного из копавших я узнал. Его звали Беслан. Он был рослый и сильный не по годам, Ему всего лишь было 18 лет. Когда я попросил, чтобы его повезли вместе с нами, мне ответили, что нет приказа забирать сразу всех. Позже я узнал, — из тех, знакомых мне лично, в том числе и Беслан, числятся без вести пропавшими. Мне стало понятно, что оставшиеся копали могилы для себя.

Медленным шагом вступил я в «коридор» и сразу же был оглушен ударом приклада в голову. Очнулся от тряски и увидел, что лежу, придавив собой раздробленную ногу Бакара, своего товарища по несчастью. Машина была буквально забита ранеными ребятами, сильно трясло и чувствовалось, что везут нас по проселочным дорогам. По дороге многие из нас то теряли сознание, то приходили в себя, Так мы попали в фильтрационный пункт «Интернат» в городе Урус-Мартан. Но о своем местонахождении мы узнали гораздо позже.

Машина въехала во двор и остановилась. Открылись двери машины и мы увидели, что находимся перед высоким зданием. Кругом было много военных, все люди в возрасте, скорей всего, это были работники спецслужб. Двое военных поднялись к нам в кузов, и начали сбрасывать нас на землю. И мы, искалеченные, должны были подниматься и бежать к дверям здания. Кто замешкается, получал шквал ударов. Я кое-как поднялся и пошел, куда было приказано бежать, а многих потом заносили внутрь здания уже без сознания. В лагере нас систематически избивали и пытали, добиваясь от нас ответа на вопрос, где Хамзат Гелаев. Офицеры говорили, что будут держать нас здесь, пока мы не умрем от гангрены. Никакой медицинской помощи от них мы не получали, они даже таблетку от боли не давали.

Сколько это длилось я даже не знал, так как больше времени проводил без сознания, пока однажды не очнулся в больнице. Мне показалось, что это чудный сон, когда я услышал родные голоса и увидел над собой людей в белых халатах. К тому же я понял, что руку мою врачи все-таки спасли.

Понемногу я вспомнил, что было до того, как я попал в больницу. Вспомнил о том, как к нам в камеру пришел человек в белом халате, который был представлен как фельдшер, но, осмотрев наши раны, он никакой помощи не оказал, и только сказал, что раны серьезные и нам просто ампутируют конечности. Я так и думал, что останусь без правой руки, так как все предплечье у меня было раздроблено, да к тому же меня постоянно били по этой ране.

Несколько дней спустя меня и еще нескольких ребят наспех забрали из больницы. Оказалось, что за нас родственники уплатили большой выкуп. Ужасная реальность закончилась, но в голове кошмар продолжается, приходя ко мне в моих снах. Наверное, мучительные и страшные воспоминания еще долго будут преследовать меня и моих товарищей.

Рассказы и статьи

Чеченская война. Мира не будет

Ведено

Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а оттого что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало и остановилось.

Настроение было ни к черту! Лил долгий, нудный дождь, превращая в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источалось на землю ледяными колючими струями, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и равновесия.

Воистину, дождь в горах — особый катаклизм. Еле тлели в буржуйке сырые чурки, затягивая палатку едким дымом и не давая тепла. Все отсырело и пропиталось водой. Чавкала грязь под ногами, противно лип к спине холодный, сырой камуфляж. Дробно барабанил по брезенту дождь. Еще и док умер…

Мы штурмовали древнюю Ичкерию, самое сердце Чечни — Веденский район. Хотя что значит штурмовали? Мотострелковая дивизия, сбив дудаевские блоки и засады, забралась в эту горную долину и остановилась. Войны не было.

«Чечи» слишком ценили и любили эту «древнюю Ичкерию». К комдиву потянулись ходоки-посланцы из окрестных аулов, лукаво заверявшие в миролюбии и верности, а на деле, готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом — мусульманским дьяволом, лишь бы выжить, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.

Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же они поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотели сохранить любой ценой.

И дивизия поневоле втягивалась в эту игру. Привыкшая воевать, стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом его сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занималась «миротворчеством» — переговорами с «бородачами», с какими-то юркими «администраторами», «делегатами», «послами», у которых как на подбор была приклеена к губам улыбка, а глаза блудливо шарили по округе, не то подсчитывая технику, не то просто прячась от наших глаз.

И комдив, и «послы» отлично понимали всю лживость и неискренность подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры шли ни шатко ни валко. Как-то по инерции, без интереса, вяло.
Армейский же народ — солдаты, взводные, ротные — мрачно матерились в адрес «переговорщиков».

— Смести тут все к такой-то матери. Выжечь это змеиное гнездо, забросать минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист, не то что Ельцин.

…Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем — они опять сюда все стащут. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают по России. Сжечь бы здесь все дотла!

Но жечь не давали. Война замерла в предгорьях Ведено.

Кто на этой земле сразу и безоговорочно принял русских — так это животные. Почти в каждом экипаже, в каждом взводе кто-то живет. Где пес, где кот, где петух. Однажды на дороге встретился бэтээр, на его броне среди солдат раскинулся… медвежонок, у которого на голове ловко сидела военная кепка.

У псов клички как на подбор — Джохар, Нохча, Шамиль.

Вообще создалось впечатление, что все, кто не был привязан за шею веревкой к чеченским домам и заборам, переметнулись к русским: коты, собаки, птицы. Видимо, с избытком познали особенности чеченского характера. Баранам вот только не повезло. Судьба у них одна — при любой власти.

Ведено по-чеченски — «плоское место». Сразу бросается в глаза нетронутость земли и запущенность сел. Нигде ни клочка вспаханного, нигде ни лозы виноградной, ни сада. Грязные, покосившиеся заборы, плетни. Труд здесь явно не в традиции и не в почете. «Русские, нам нужны ваши бабы, мы их… будем, и ваши руки, чтобы вы на нас работали», — философствовал в эфире как-то чеченский радист. В этой формуле — вся их мораль. Радист был нахальный, любил залезть на наши частоты и порассуждать о «русских свиньях» и «чеченских героях». Это его и подвело. Гэрэушный спецназ засек место, откуда тот вещал. Вместе с «философом» накрыли здесь целый радиоцентр. Завалили десяток «чечей» и местного командира. А радист на своем опыте убедился, что русская рука может не только пахать.

Но здесь, в Ведено, воевать не дают. В селах открыто ходят, поплевывая сквозь зубы вслед бэтээрам, бритые наголо бородачи лет тридцати, в глазах у которых застыла волчья тоска по чужой крови. Они нынче «мирные», с ними подписан «договор». Уйдет дивизия, и вслед за ней уйдут в долину эти. Уйдут убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть их не моги — миротворчество. Их бы, миротворцев, сюда — под пули.

Неугомонная

19-ю мотострелковую дивизию «духи» прозвали Неугомонной, потому как вот уже полтора года она мотается по Чечне из одного конца в другой, гоняет банды и отряды, берет города и аулы, сшибает засады и опорные пункты. Бравшая Грозный, воевавшая в Северной группировке, она потом брала Аргун и Гудермес, дралась под Ведено и Бамутом. Сейчас она вновь здесь. Но ненадолго. Скоро ее полки уйдут под Шали, где, по данным разведки, скопилось до полутора тысяч боевиков, потом, скорее всего, двинутся на северо-восток. Вот уж точно — неугомонная дивизия…

Но война — не праздник. За неугомонность дивизия дорого платит. За полтора года она потеряла триста человек убитыми и около полутора тысяч ранеными. При штатной численности в семь-восемь тысяч человек — это почти четверть состава. Нет здесь роты или взвода, где не было бы своего скорбного списка потерь…

Но если бы только дело было в боевых потерях — куда болезненней, тяжелей переживаются потери иные. В дивизии с горечью и болью говорят о бывшем командире одного из полков полковнике Соколове и начальнике разведки этого полка капитане Авджяне. Оба были своего рода легендой дивизии. О их подвигах при штурме Грозного можно рассказывать очень долго. Оба были представлены к званию Героя и оба были… изгнаны из дивизии и из армии. «Вина» их заключалась в том, что в пылу боя захватив трех «духов», солдаты попросту не довезли тех до штаба. Полковника и капитана с должностей сняли и отдали под суд «за самосуд». Дивизию это так взорвало, что еще чуть-чуть — и батальоны пошли бы громить прокуратуру. Начальство одумалось. Судить офицеров не стали, но все равно выгнали. Незаслуженно и позорно. И боль эта до сих пор не забывается…

Воюет Неугомонная с каким-то особым азартом. Своим неповторимым почерком. Начальник артиллерии, невысокий, плотный полковник с внимательными, цепкими глазами, рассказывал:

— Вот месяц назад мои работали — это да! Одна батарея стояла в Ингушетии, другая — под Ведено, а САУ — под Хасавюртом. Так снаряды клали по целям всего в ста метрах от нашего переднего края. И ни одного — по своим. Все — в цель. Пехота потом благодарила…

Даже мне, далекому от артиллерии человеку, была понятна гордость артиллериста. Такая работа действительно высший класс!

Мы выходим на рассвете…

«По горам гуляет ветер. Поднимая наши мысли до небес. Только пыль под сапогами. С нами Бог и с нами знамя и тяжелый АКС наперевес…» — «компот» из Киплинга и бытовухи Чечни напевает под гитару разведчик-офицер гэрэушного спецназа. Он командир группы. Обычный русский молодой мужик. Ничего рэмбовского или шварценеггерского, а за душой — полтора года войны. Не счесть, сколько рейдов в тыл к «чехам». На счету не один десяток «духов». Вообще настоящих «спецов» определить может только опытный человек. Обвешанных оружием до бровей в камуфляже и модных «разгрузках» здесь сколько угодно. Но до «спецов» им — как до неба! Настоящий же разведчик обычно в ношеном-заношеном «горнике» — обычной студенческой брезентовой ветровке — и таких же штанах. И оружия на нем ровно столько, сколько надо — без излишков. Ни тебе крутых камуфляжей, ни перчаток без пальцев и тому подобных прибамбасов.

«Спеца» можно узнать по лицу, выдубленному ветрами, непогодой, солнцем и холодом, ставшему каким-то особенно смугло-загорелым.

— Вся жизнь — на улице. Как у волков, — смеется командир «спецов». — Я вот даже начал подшерсток отращивать и когти… — майор скребет густую растительность на груди.
Под утро лагерь «спецов» опустел. Группы ушли в горы. Гитара осталась в спальнике ждать хозяина.

Замена

— «Плафон» запросил «вертушку». Она будет через полчаса, — объявил командир. «Плафон» — позывной авианаводчика, закрепленного за отрядом. Позывной плавно перешел в кличку. Плафон — сухощавый блондин — в миру, т.е. вне войны, летчик на Ан-12. Сейчас он кутается в дождевик на площадке приземления, а в штабной палатке разборки:

— Я сам хочу остаться, — в который уже раз тянул свое невысокий крепыш — командир группы. — Я знаю людей. Они привыкли ко мне. В обстановке разбираюсь. Заменюсь через месяц.

— Командир, ну хочет человек сам. Почему не оставить? Заменим связиста, у него тоже скоро срок выйдет, — поддерживал отказника другой комгруппы.
Командир отряда — подполковник, бывший десантник, подытожил коротко:

— Ты летишь! Собирайся, скоро «вертушка». Хочет, не хочет… Не дети! Вышел срок — домой. Случись что — я сам себе никогда не прощу. Усталость есть усталость. Отдохнешь — вернешься…

Заменяются по-разному. Кто-то, демонстративно зачеркивая день за днем на календаре, отсчитывая свой срок, готовясь за неделю к отлету. Кто-то лишь успевает торопливо схватить рюкзак со шмотками, вернувшись с гор и опаздывая на «вертушку». Похоже, пожалуй, всегда одно — это грусть при расставании. Тяжело оставлять здесь друзей, кошки скребут на душе. И очень часто при расставании слышишь:

— Ждите, братцы! Не задержусь…

Вот возвращаются сюда действительно здорово. С сумками подарков, гостинцев, писем, водки. Возвращаются весело, с каким-то странным чувством легкости освобождения. И, попадая в крепкие объятия друзей, вдруг ловишь себя на мысли, что томился без них. Тосковал там, в мирной Москве, по этим людям, по этому делу…

Гвардейцы и мушкетеры

Как на любой войне, здесь плохо делится слава. Каждый норовит отщипнуть кусок побольше и доказать, что именно он (его полк, его род войск) «сделал» войну. А заодно за глаза «оторваться» на соседей.

Армейцы язвят по адресу внутренних войск, вэвэшники той же монетой платят «советам» — так называют армейцев. И те и другие поругивают десантников и спецназовцев, а те, в свою очередь, не прочь проехаться по пехоте и танкистам. Летчикам достается от всех сразу.

Все ревниво подсчитывают, кто где больше воевал, кто какие города брал, кто больше завалил «чечей».

И наблюдая за этой перепалкой, вдруг ловишь себя на мысли, что все это очень напоминает сюжет Дюма — о бесконечной вражде гвардейцев кардинала и мушкетеров короля.

Но приходит приказ, и вся ревность — побоку. Пехота штурмует дудаевские укрепрайоны, окружает поселки. На «зачистку» внутрь этих змеюшников идут внутренние войска и сотрудники МВД. Где-то в горах шерстят «чечей» «спецы».

У каждого свое дело на этой войне.

Славой потом сочтемся…

А вообще — все очень устали. Устали люди, устала техника, устало оружие. Отряд спецназа, принявший меня к себе, уже полтора года не вылезает с этой войны. Когда-то новенькие бэтээры теперь напоминают больных стариков, когда сопя и кашляя, как астматики, они на пределе изношенных своих движков еле карабкаются в горы. Рябые, с выгоревшей от бесконечной стрельбы краской стволы пулеметов. Штопаные-перештопаные камуфляжи, измочаленные, драные палатки. Полтора года войны! Три последних месяца в горах безвылазно. Сотни километров дорог. Десятки кишлаков. Потери. Бои.

Люди на полнейшем запределе измотанности, усталости. И все же это отряд! Это странный русский менталитет, когда никто не жалуется, не клянет судьбу, а вернувшись с гор ночью и получив новую задачу, безропотно начинает готовиться к рейду. Заправлять, торопливо чистить свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс бэтээры. Набивать патронами ленты и магазины, заряжать аккумуляторы радиостанций, латать ползущие от ветхости ветровки и штаны. И лишь под утро забыться на пару часов во сне. Черном, глубоком, без сновидений.

А потом, проглотив наскоро кашу с рыбными консервами — тушенка давно закончилась, как закончились хлеб и масло, рассаживаться по броне — и вперед! «Мы выходим на рассвете…»

…Мира не будет. Как бы о нем ни вещали московские политики, мира здесь не будет еще очень долго…

Я видел русского раба, четыре года отбатрачившего в Дарго. Его глаза невозможно забыть.
Я видел русскую старуху — ей сорок два года. В Грозном убили ее мужа и сына, о судьбе тринадцатилетней дочери она не знает ничего…

Я видел здесь такое, что, наверное, глаза мои давно должны были почернеть от ужаса и ненависти. Как, впрочем, у любого солдата на этой войне…

Нет, мира не будет. Его нам никто не даст.

Москва — Ханкала — Шали — Ведено — Москва

Вооружение

«Не стреляй, дурак, — меня дома ждут»

В 1995 году, отслужив срочную в ВДВ, я хотел продолжить службу в «крылатой гвар­дии» по контракту. Но разнаряд­ка была только в пехоту. А уж там я настоял на разведке. Наш разведвзвод в батальоне был нештатным. По крайней мере так говорил комбат. Но вооружение и обеспечение были на высоте. Только в нашем взводе из всего батальона были две БМП-2 и БРМ.

На БМП моего отделения, на левом фальшборту, я написал белой краской: «Не стреляй, дурак, - меня дома ждут». Мы были вооружены по максиму­му: пистолеты, автоматы, пулеметы, ночные прицелы. Был даже большой пассивный «ночник» на треноге. Этот список дополняли маскхалаты и «горники». Кроме разгрузок, нам и желать было нечего. Командир взвода старший лейте­нант К. был личностью неоднознач­ной. В прошлом боец ОМОНа, уво­ленный то ли за пьянку, то ли за мордобой. Снайпер Санек, мой земляк, тоже контрактник. Я — разведчик-гранатометчик. Остальные срочники.

По прибытии в Чечню нашему батальону была поставлена задача по охране и обороне аэропорта Север­ный. Часть батальона разместили по периметру аэропорта. Другая часть, в том числе штаб и мы, разведчики, расположилась недалеко от «взлетки». Наши «крутизна» и самоуверенность чувствовались во всем. Все палатки в лагере были закопа­ны по самые верхушки, и только три наших торчали, как «три тополя на Плющихе».

По первости мы обложи­ли их ящиками из-под НУРСов, кото­рые собирались наполнить землей. Но прохладными ночами наши ящики сгорали в топках буржуек. Мало того, в палатках мы устроили нары. Слава богу, что не нашлось желающих обстрелять нас из минометов. Через некоторое время в батальо­не появились первые потери. Одна из БМП наехала на противотанковую мину. Механик-водитель был разо­рван, наводчик контужен. Десант с брони разметало в разные стороны. После этого участников подрыва можно было легко узнать по форме, окрапленной машинным маслом.

Батальон подвергался редким обстрелам, хотя активность «духов» вокруг Северного наблюдалась. Видимо, этот фактор и наше желание работать по профилю подтолкнули командование организовать наблюдение в местах наибольшей активности боевиков. БМПВ дневное время мы стали объез­жать блокпосты нашего батальона на одной или сразу на всех трех маши­нах. Узнавали подробности обстрелов, места работы «ночников» и т.д.

В ходе этих разъездов мы старались охваты­вать по возможности большую территорию. Во-первых, брало верх любо­пытство, а, во-вторых, этим мы хоте­ли скрыть свой повышенный интерес к району аэропорта. Один из таких выездов чуть не закончился трагедией. Мы выдвину­лись всем составом, на трех маши­нах. На первой «двойке» командир расположился на башне, плюс на броне расселось еще несколько разведчиков. Не успели отъехать и нескольких сот метров от «взлетки», как вдруг сзади что-то грохнуло. В ушах звон, в голове растерянность. Что случилось, блин?

Оказывается, по нам долбанула из пушки… следо­вавшая за нами «двойка». Командир истошно кричит: «Стой машина!» Не снимая шлемофона и не отсо­единяя гарнитуры, делает ориги­нальное сальто в воздухе и падает на землю. Пулей залетает на вторую БМП и начинает костерить операто­ра-наводчика. Нам крупно повезло. Следующая за нами машина была на расстоянии всего 8-10 метров, шла точно по колее, и только то, что ее пушка была под­нята чуть выше нашей башни, спасло нас от гибели. Тридцатимиллиметро­вый снаряд прошел выше нас, а может быть, даже между командиром и наводчиком. Ехали-то они по-поход­ному, сидя на башне. Самое интересное, что этот же опе­ратор на стоянке техники опять слу­чайно выстрелил. На этот раз из ПКТ.

В тот день командир дал нам команду готовиться к ночному выезду. Выдвигаться должны были небольшой группой на одной машине. Выбрали БРМ. Не только из-за спецоборудова­ния, но и из желания скрыть подмену на посту охраны нашего батальона: днем с этого поста БМП-1 выехала в расположение батальона.

Это был обычный выезд: в батальон ездили за продуктами, водой и почтой. Как только начало темнеть, по­грузились в машину. Все бойцы, кроме меня и командира, спрятались в десантном отделении, и мы двину­лись через пролом в заборе аэропорта в сторону поста. Подъезжаем к взлетной полосе и движемся вдоль нее, чтобы объехать. Нам говорили, что после взятия аэро­порта по «взлетке» гоняли не толь­ко БТРы, но и гусеничная техника. Нам же строго запретили выезжать на полосу. Если на стрельбу и пуски ракет смотрели сквозь пальцы, то этот запрет выполнялся строго.

Итак, едем вдоль взлетной полосы, а навстречу нам начинает разгоняться Ил-76. Его хорошо видно, он весь в огнях. Вдруг командир дает команду повернуть направо и пересечь «взлетку». Механик, не раздумывая, пово­рачивает машину и, как мне кажет­ся, недостаточно быстро пересекает бетонку. Самолет с ревом проносит­ся мимо. Представляю, какие слова отпускали в эти мгновения в наш адрес пилоты. Но, видимо, судьба у этого Ила была такая. Когда самолет отор­вался от земли и набрал несколько сот метров, в его сторону пошла длинная трассирующая очередь. Как нам всем показалось, из КПВТ или НСВТ. По крайне мере был слышен отдаленный звук крупнокалиберного пулемета.

Кто стрелял, мы так и не узнали, но в том районе вроде бы стояло подразделение Внутренних войск. Версия стрельбы была одна - кто-то нажрался.

Иуды

Подъезжаем к посту охраны - кир­пичной будке с прямоугольной кры­шей. С фронта за маскировочной сет­кой скрывалась позиция из мешков с песком. Пехота нашему приезду обрадо­валась. Сегодня у них выходной. В подготовленный капонир загоня­ем БРМ в надежде, что со стороны не заметят подмену БМП. На крыше будки устанавливаем пост с большим «ночником».

После обмена информа­цией начинаем расходиться по мес­там. Командир с двумя разведчиками остался на посту. Меня с напарником он определил на НП, который нахо­дился в воронке на расстоянии 150-200 метров от поста. Чуть дальше трое наших пацанов устроили еще один НП. Лежим час, другой. Тишина. Мой напарник не отрывается от оптики, ему интересно. Для него это первый ночной выход. Он медбрат и почти безвылазно находится в расположе­нии батальона. Шепотом перекиды­ваемся словами. Узнаю, что у него три курса медицинского института.

Вско­ре, естественно, начинаем говорить о «гражданке», бабах, вкусной еде. Так проходит еще несколько часов. Часам к двум ночи звездное небо заволакивают тучи. С фронта подул сильный ветер, поднимая в воздух крошки сухой пахотной земли. Они противно бьют по лицу, попадают в глаза. Начинаю жалеть, что не напро­сился в экипаж БРМ. С этими мыс­лями надеваю капюшон «горника» и отворачиваюсь. Аэропорт во тьме. Только одинокая лампочка качает­ся на ветру где-то в здании аэропор­та. Глазам даже зацепиться не за что. Смотрю на лампочку. И тут меня словно током удари­ло. Сон как рукой сняло. Морзе!!!

То, что я сначала принял за раскачива­ющуюся лампочку, пропадающую в определенной последовательности, было передачей сообщений. Каких? От кого? Кому? Ведь, кроме нас, здесь наших больше нет. Бужу медбрата и, не дав очухать­ся, спрашиваю: «Ты азбуку Морзе знаешь?» «Нет, - отвечает, - а что?» Показываю ему работу стукача. Что делать? Связи с командиром нет, вылазить и раскрывать свое присутс­твие запрещено. Стрелять? До аэро­порта примерно метров пятьсот. Но ведь здесь не ночная Москва 41-гогода, где без предупреждения откры­вали огонь по светящимся окнам. И там свои, пусть и не все. Крупные капли дождя прибивают пыль, а враг все «стучит». Что делать? Стартануть на 500 метров и хотя бы спугнуть его? Или начать стрелять по ближайшему арыку и по своей БРМ, чтобы спровоцировать стрельбу из пушки и тем самым опять же спугнуть или уничтожить «принимающего». Если он, конечно, находится рядом. А если он далеко и с оптикой?

В общем, за те 15-20 минут, что работал враг, я ничего не предпри­нял. Просто не имел возможности. У меня даже не было карандаша и листка бумаги, чтобы записать сигналы, хотя они наверняка были зашифрованы. Но главная причина моего бездействия была все-таки иной, а именно - пресе­чение на корню всякой инициативы в нашей армии. Как только начало рассветать, мы, мокрые и грязные, двинулись на пост. Оттуда я определил, что сигнал шел примерно с четвертого этажа диспет­черской башни. Доложил командиру взвода о ночном событии. Мою информацию дополнил оператор, сидевший в БРМ. Он наблюдал работу «ночников» и слышал передвижение людей.

Коман­дир решил сразу сообщить о случив­шемся в штаб бригады. Нас принял сам комбриг. Выслушав доклад, он, к моему удивлению, рассказал, что это не первый случай передачи информа­ции из аэропорта. И что контрразвед­ка в курсе. Мне стало легче. В конце встречи комбриг по секрету поделил­ся информацией о том, что в гости­нице аэропорта проживает президент Завгаев с многочисленной охраной. Впоследствии мы не раз дежурили на этом посту, но больше сигналов не наблюдали. После этого случая я для себя сде­лал вывод: спутниковые телефоны, современные радиостанции — это, конечно, прогресс, но старые добрые приемы еще рано списывать в запас. Может быть, даже и почтовые голуби когда-нибудь пригодятся. Ведь все гениальное просто.

«Утилизация» по-русски

Через некоторое время нам сооб­щили, что наша бригада (вернее то, что от нее останется) возвращается на место постоянной дислокации. А здесь, в Чечне, на постоянной основе формируется отдельная мотострелко­вая бригада. Мы начали готовиться. И стали свидетелями так называемой «утилизации». Видимо, была команда лишние боеприпасы с собой не брать. Но куда их деть? Место нашли идеальное. Все «лишнее» (а это были патроны от автоматов и крупнока­либерных пулеметов) стали топить в нашем полевом сортире. Потом сров­няли его с землей. При желании это место можно сейчас найти и предста­вить как очередной схрон бандитов. На медаль потянет.

Трагическое и комическое рядом

Переход в разведбат бригады был прост. Загрузили барахло и оружие в машины, проехали 300 метров и ока­зались на месте. Кроме командира и дембелей, все перешли в разведбат. Батальон, как и вся бригада, форми­ровался из отдельных частей. Боль­шинство в батальоне были контракт­никами. Начальный период формиро­вания мне запомнился трагическими, комическими и просто дурными слу­чаями. Итак, по порядку. В один из дней в расположении нашего батальона про­изошел трагический случай.

В райо­не аэропорта и днем и ночью звучали выстрелы. И вот сидим мы в палатке, занимаемся любимым делом: ищем и давим вшей. Вдруг где-то рядом прозвучал двойной выстрел. Значе­ния этому поначалу не придали. Но началась беготня, и мы выскочили из палатки. Поспешили к образовавшей­ся толпе. Тут я увидел тяжело ранен­ного офицера. Ему пытались помочь, кто-то побежал за машиной. Она тут же рванула к находившемуся от нас в трехстах метрах госпиталю. Стали разбираться, кто стре­лял. Виновника нашли сразу. Это был молодой солдат. В палатке, возле которой произошла трагедия, он решил почистить автомат. Не отстегивая снаряженного магазина, передернул затвор и нажал на спус­ковой крючок. Автомат находился под углом градусов 50 (как учили) и никто бы не пострадал, если бы палатка была не вкопана. Но в тот момент рядом с палаткой прохо­дил офицер и две пули попали ему в грудь.

Через 15 минут машина верну­лась с печальным известием: офицер умер. Больше всего меня поразило то, что погибший подполковник МВД прилетел в Чечню всего за два часа до трагедии…

Комический случай произошел 9 Мая. И тут же стало ясно, что от смешного до трагичного один шаг. В этот день на «взлетке» Северно­го должен был пройти парад в честь Дня Победы. Наша рота не прини­мала участия ни в параде, ни в усиле­нии охраны. Большая часть взвода, в том числе и я, находилась в палатке. Я даже задремал, как вдруг раздал­ся взрыв. Взорвалось что-то рядом, да так, что нашу хорошо натянутую палатку очень сильно тряхнуло. А в полотне брезента образовалась дыра. Нас предупредили, что «духи» попытаются устроить провокацию. Хватаем оружие и кто в чем выскаки­ваем наружу.

Напротив лагеря нахо­дился парк нашей техники. А рядом с палаткой стояла БМП-2, из башни которой высунулся наш наводчик (контрактник) по кличке Фээска. Глаза - по пять копеек. Наводчик он был не кадровый, и захотелось ему лучше изучить матчасть. Так как стрельба из ПТРК «Конкурс» - удо­вольствие дорогое, знания у него были чисто теоретические. Вот и решил онпотренироваться. БМП стояла кор­мой к палатке метрах в двадцати, и к нам залетела задняя крышка ПТУРа. А куда улетела сама ракета, тут же уехали узнавать.

К счастью, от взры­ва никто не пострадал. Фээска же на неделю засадили в зиндан. Через несколько дней мы узнали комическое продолжение этого слу­чая. Якобы дело было так. Едет коман­дующий группировкой принимать парад. С ним в машине сидит жена, которая приехала в Чечню проведать мужа. Он ее успокаивает, мол, обста­новка налаживается, здесь почти не стреляют. И тут вдруг раздается взрыв и где-то сверху проносится ракета. Может быть, это и байка, но в тот же день все стволы пушек были подняты на максимум, а ПТУРы сняты.

В армии постоянно приходится сталкиваться с глупыми, дурными приказами. Выполнять их - неразум­но. А не выполнять нельзя. За приме­рами далеко ходить не надо. Утренняя зарядка, как известно, неотъемлемая часть распорядка дня. Но всегда быва­ют исключения. Наш же комбат так не думал. Утром в одно и то же время личный состав батальона с голым торсом и без оружия устраивал забе­ги за охраняемой территорией брига­ды. Наши доводы об опасности такой зарядки (достаточно было бы двух пулеметчиков или несколько МОНок и ОЗМок, чтобы батальон перестал существовать) долго не находили понимания у командования. Фактов, подобных этому, - сотни. Но сколько усилий надо порой приложить, чтобы побороть глупость!

В краю непуганых «духов»

Команда на сбор поступила как всегда неожиданно. Состав: две неполные роты и французский жур­налист Эрик Бове. Так представил его начальник штаба. Внешне типичный француз, по-русски - ноль, по-анг­лийски изъясняется неплохо. Колонна двинулась в горы. По пути к нам доба­вилось пять человек, терские казаки. Причем их откомандировали к нам официально.

Трое были вооружены АКМами, один - РПК, а пятый был и вовсе без оружия. Всех их мы конечно же щедро снабдили патронами и гра­натами, безоружному дали два РПГ-26. Познакомившись с ними поближе, узнали, что они из одной станицы, а безоружный казак в чем-то провинил­ся и в бою должен был искупить свою вину. Кстати, оружие ему предстояло добыть в сражении. Доехав до предгорий, колонна остановилась в бывшем пионерском лагере. А наутро по «козлячьим» тро­пам мы на технике двинулись наверх. Без брони в этом краю непуганых «духов» биться с ними было край­не опасно.

В горах Чечни

Наши отцы-командиры выбрали тактику «море огня». Голов­ная «двойка» из пушки пробивала дорогу. Вот где щепки летели! Осталь­ные машины держали стволы «елоч­кой», периодически простреливая фланги из ПКТ. Как только заканчи­вались снаряды у головной машины, ее место занимала следующая. Вскоре дошли до нужного района и сразу же заняли круговую оборону. До позиций «духов» всего ничего, и, посоветовав­шись, начальник штаба дает команду на продвижение: пока враг не опом­нился и не начало темнеть, нужно спешить.

В пешем порядке подходим к возвышенности. Решаем провести разведку боем. Прячась за деревьями, перебежками двигаемся к вершине. Тишина. Уже видны амбразуры, а шквального пулеметного огня все нет. Может, они подпускают нас поближе? С правого фланга несколько пацанов рывком заскакивают на вершину. И сразу же начинают кричать, что здесь все чисто. Оборонительная позиция боевиков оказалась пуста. Два костра еще догорали…

Осмотрев позицию, я поразился тому, как грамотно она была оборудо­вана. Сразу чувствовалась работа или руководство профессионалов. С трудом загоняем машины на вершину и занимаем удобные пози­ции. Дали команду каждому развед­чику сдать одну Ф-1 для минирова­ния подходов к теперь уже нашему опорному пункту.

Гранат набралось небольшая куча, а вот с проволочны­ми растяжками возникла проблема. Их оказалось всего несколько штук, Выход нашли по-армейски прос­то. Решили пальнуть ПТУРом. Уже наученный опытом, отхожу подальше. Но тут сработал закон подлости - слу­чилась осечка. Наводчик быстро снял не выстреливший ПТУР и столкнул его по склону вниз. Хорошо, что стре­ляли не по «Абрамсу» или «Брэдли» в реальном бою.

Вторая попытка. Ракета улетела в лесной массив. «Золотой» проволоки хватило на всех. Начинает темнеть. То, что «духи» оставили позиции без боя, для нас большая удача. На подступах к ним мы могли потерять треть нашего отряда. Это подтвердилось на следующий день, когда мы сдали эту пози­цию пехоте. Несколько человек у них подорвалось на противопехотных минах, установленных за деревьями.

Самое интересное то, что мы накану­не облазили все склоны, но не полу­чили ни одного подрыва. Ночь прошла спокойно. Эрик с казаками до рассвета отмечали «взятие Бастилии». И утром он уже умело матерился. Поначалу Эрик был несколько брезглив и не желал есть облизанной ложкой из общего котел­ка. Но голод не тетка, и он «полю­бил» простую солдатскую пищу. Если француз не врал, то он был знаком с Клаудией Шиффер. Как тут не поза­видуешь мужику?! И вообще отно­шение у нас к этому иностранному фотокорреспонденту было намного лучше, чем ко многим представителям отечественных СМИ. Может быть, из-за того, что мы не читали французских газет? Через несколько дней Эрик уехал в Грозный на «продуктовом» БМП. А мы получили новое задание.

Иуды-2

Наша колонна прибыла в задан­ный район. Технику с экипажем решили оставить. Приказ был такой: ночью скрытно выйти к месту бази­рования боевиков, собрать развединформацию и по возможности унич­тожить базы бандитов. В проводники нам дали трех солдат из другого полка. Наскоро поужинав и нагрузившись оружием и боеприпасами, мы двину­лись в лес. Всю ночь шли в горы. Часто останавливались, прислушивались. Была реальная опасность нарваться на засаду. К рассвету добрались до нуж­ной высоты.

Она представляла собой возвышенность с вершиной 40×30 мет­ров. С одной стороны был небольшой обрыв и деревья, с другой - пологий спуск и редкие кусты. Через вершину проходила еле заметная дорога. Куда она шла, мы не знали. Отряд наш вместе с казаками состоял примерно из сорока чело­век. Из офицеров были замкомбата, начштаба, два или три командира взвода. Половина разведчиков - кон­трактники. Из вооружения — один АГС, три ПКМа, почти у каждого РПГ-26, а у офицеров еще и по «Стечкину» с глушителем. И, естественно, автоматы. За ночь пути все устали, хотелось спать.

Треть засела в боевое охранение, остальные стали отды­хать. Прошло не больше часа, как послышалась работа машины, судя по шуму, грузовой. Начштаба соб­рал небольшую группу для разведки, которая двинулась на шум. В группу вошли лишь те, у кого автоматы были с ПБС и пулеметчик. Тогда я впервые за службу пожалел, что мое штатное оружие - АКС-74. Проходит немного времени, как вдруг утреннюю тишину пронза­ет длинная очередь из ПК. И снова наступает тишина. Все, кто спал, проснулись. По рации связываемся с группой. Те сообщают: «Все нормаль­но, идем с трофеем». Приходят, ведя двух чеченцев, один из которых хрома­ет. Все, кто входил в группу, возбуж­дены, настроение на подъеме.

Рассказ их был кратким: выдвинулись, все наготове, оружие заряжено. Чем даль­ше шли, тем сильнее был слышен шум машины. Вскоре увидели ее. Это был ГАЗ-66 с будкой. Как ни странно, но вездеход буксовал на месте. Подошли поближе, благо лес скрывал группу. В кабине сидели двое. Но кто они? Судя по одежде, гражданские. Вдруг у пас­сажира в руках мелькнул ствол авто­мата. Решили произвести захват. В этот момент машина стала понемногу выкарабкиваться и могла в любой момент сорваться с места. Уда­рили из нескольких стволов. Водитель получил с десяток пуль сразу. Пасса­жира хотели взять живым, пользуясь фактом неожиданности.

Но пуле­метчик решил внести свою лепту, и это было первой ошибкой. Он ударил из ПКМа. Тишина была нарушена. Подскочившие разведчики вытащи­ли ошарашенного и раненного в ногу бандита, вместе с ним вывалился и АКМ. Водитель повис на рулевом колесе. Его автомат лежал сверху над двигателем. Распахнув дверь будки, обнаружили еще одного бандита, ору­жие которого находилось рядом с ним. Никто из боевиков не успел восполь­зоваться автоматами, хотя у всех троих патроны находились в патронниках.

В лагере стали изучать захва­ченные трофеи. Улов был хорошим. Три абсолютно новых АКМа, вещ­мешок, полный патронов в пачках, радиостанция «Кенвуд». Но главной находкой было не это.

Нас поразила картонка размером 10×15, вернее то, что на ней было написано. Там были информация, касающаяся наше­го отряда. Частоты и время выхода в эфир нашей рации. Позывные нашей колонны, отряда и руководства отряда с фамилиями, именами, отчествами, званиями и должностями, количест­вом личного состава и техники.

Две недели назад наша колонна вышла из Северного, а враг все о нас уже знал. Это было предательством на уровне командования. Перевязав раненого бандита и разделив захваченных в плен, начали их допрос. И сразу ответ: «Моя твоя не понимай». Пришлось воздействовать физически. Сразу оба заговори­ли по-русски. Но врубили дуру. Нача­ли вешать нам «лапшу», дескать, они мирные пастухи, в шесть утра поехали в милицию сдавать оружие. И все! За их «забывчивость» можно было поста­вить им пять.

Через несколько часов мы отправили их вниз, о чем позже пожалели. Нам бы тут же собраться и уйти. Ведь враг знал о нас все, а мы о нем - ничего. Но мы не ушли. И это было нашей второй ошибкой. Я решил все-таки поспать. Но как только уснул, раздались автоматные очереди, причем близко. Оказывает­ся, двое «духов», болтая между собой, шли по дороге в нашу сторону. Охра­нение их заметило в самый послед­ний момент, когда они подошли на 30 метров. Молодой срочник вместо двух прицельных выстрелов из положения лежа, встал в полный рост и от бедра веером начал «поливать» боевиков.

В тот день ошибки допускали не толь­ко мы, но и «духи». Судя по следам крови, один из бандитов был ранен, но, метнувшись в лес, оба они скры­лись. Этот эпизод стал нашей очеред­ной ошибкой.

Немного поспав и допив остат­ки воды, захотели поесть. Но с этим были проблемы. Правда, ближе к вечеру сам Бог послал нам еду, кото­рую мы успешно упустили. И снова из-за нашего разгильдяйства и само­уверенности. Дальних «секретов» у нас не было, а охранение не заметило, как с дру­гой стороны к нам на горку заехал «Чапай» с автоматом за спиной. Он, видимо, был сильно удивлен, увидев вокруг себя русских солдат. Впрочем,этот «визит» чеченца был неожидан­ным и для нас. Первым среагировал казак с РПК. Пули ушли вслед всаднику, метров через 100 он свалился с лошади, но все равно дал деру. Мы попытались его догнать, однако лишь нашли сумку и следы крови на месте падения. Чья была кровь, не знаю. Но мы больше жалели, что не убили лошадь.

В сумке обнаружили четыре серых верблюжь­их одеяла, 6 хлебных лепешек, брынзу и зелень. Каждому досталась блокад­ная пайка. БоецМомент истины грянул в 20.00. Именно грянул. Нападение было неожиданным. Со всех сторон - шквал огня. В момент нападения я находился под деревьями. Это и пос­лужило причиной моего ранения. Гра­ната от РПГ угодила в крону деревьев над нами. Приятель получил оско­лочное ранение в руку, я - в поясницу. Огонь был таким сильным, что невоз­можно было поднять голову. Всюду слышались крики и стоны раненых.

Незаметно стемнело, но плотность огня не уменьшилась. АГС сделал одну очередь и замолк (как потом ока­залось из-за ерунды), с нашей сторо­ны полетели гранаты. Рядом со мной лежало штук пять РПГ-26, но привстать для выстрела не было возможности. Да и «пятачок» был таким маленьким, что реактив­ная струя могла зацепить своих с тыла. Так все гранатометы и пролежали весь бой. Со всех сторон слышалось: «Аллах акбар, русские, сдавайтесь». С нашей - отборный мат. В нескольких метрах от меня, судя по голосу, лежал замкомбата. Он пытался управлять боем, но его команды глушились гро­хотом стрельбы и взрывов. И тут во мне проснулись рефлексы Павлова. Все-таки полгода учебки ВДВ не про­шли бесследно. Я начал дублировать команды капитана, дицебел от стра­ха у меня было больше. И хотя ниче­го особенного в приказах не было, чувство контроля и управляемости в этом бою было важнее АГСа.

С нача­ла нападения мы вышли на связь с нашей колонной и запросили помо­щи. В ответ комбат ответил, что это провокация и что противник пытает­ся заманить основные силы в засаду. «Духи» подошли совсем близко. Ручные гранаты стали рваться в цен­тре нашей обороны. Ну, думаю, еще небольшой нажим на нас и все, хана. Лишь бы не было паники. А перед моими глазами, как кадры в кино, прошла вся моя жизнь. И не такая уж плохая, как я думал раньше. Радостная весть прилетела, когда ее уже не ждали. К нам шла помощь. С этой новостью я перевел свой АКС-74 в автоматический режим.

Послышался шум мотора, и в абсолютной темноте к нам поднялась БМП. Впереди нее шел зампотылу. Над машиной тут же проносится несколько гранат. Но БМП молчит, пушка не стреляет. Может, из-за того, что ствол ниже не опускается? Командиры кричат: «Бей по дальним подступам». Не тут-то было. Оказа­лось, что из нескольких машин к нам дошла одна, и та неисправная. Наконец-то заработал ПКТ. Под его прикрытием начали загружать тяжело раненных. Их было много, несколько человек положили сверху машины. Расстреляв две тысячи пат­ронов и выгрузив боеприпасы, маши­на пошла обратно. Шансов вернуть­ся у нее было немного. Но раненым повезло. С рассветом бой стал затихать. Заморосил дождь. Я решил не мокнуть и пополз под деревья. Укрылся най­денным одеялом и моментально уснул.

Вот натура человеческая: несколько часов назад погибать собирался, а как отступило, так сразу спать. Утром прибыл комбат. Вид у него был виноватым. Между офицерами произошел жесткий разговор. Паца­ны из нашей колонны рассказали нам, почему они так поздно пришли на помощь. Оказывается, комбат запре­щал отправлять подмогу под разны­ми предлогами. Когда же зампотылу послал его подальше и стал собирать отряд, комбат перестал возражать. Я не помню фами­лий погибших, но не могу забыть фамилию труса — ком­бата майора Омельченко.

В том бою мы потеряли четырех человек убиты­ми и двадцать пять ранеными. Но и противнику тоже досталось, на скло­нах было много крови и бинтов. Всех своих убитых они забрали, кроме одного. Он лежал в восьми мет­рах от нашей позиции, и унести его с собой они не смогли. Днем мы, легко раненные, забрав погибших, двину­лись на базу. В госпитале Северного мне под местной анестезией сделали операцию. А на следующий день мы вновь выехали к месту предыдущих событий. К тому времени наша колон­на стала лагерем в горном ауле. Прибыв туда, мы узнали историю взятия этого аула.

Наши подошли к селению и выслали казаков на развед­ку. Они были похожи на партизан. И это сыграло им на руку. Прямо у аула к ним навстречу неожиданно вышли двое молодых парней и, приняв за своих, спросили: «Вы из какого отря­да?» Не дав им опомниться, казаки разоружили и скрутили своих мни­мых «коллег». После понесенных потерь мы были озлоблены. Поэтому допрос прошел жестко.

Один из бандитов был местным. Несмотря на свои 19 лет, вел он себя достойно. Второй, к нашему удивлению, оказался русским наем­ником. Сукой, одним словом. Он был родом из Омска. У нас нашелся его земляк - контрактник. Он взял у суки адресок и пообещал когда-нибудь зайти к его родным и все рассказать. Для него приговор был один - смерть. Узнав это, наемник стал ползать на коленях и вымаливать пощаду. Этот предатель даже смерть не мог встре­тить достойно.

Приговор исполнил его земляк…

Выражаю глубокую благодарность русскому офицеру Владимиру Добкину, одному из немногих кто не предал и не забыл... Только благодаря его мужеству эта книга появилась на свет.

Сергей Герман(Sergej Hermann)
Солдатская мать

Посвящается матерям, чьи сыновья
никогда не вернутся домой.

Аты – баты.
...солдатам и офицерам 205-й
Будёновской мотострелковой бригады,
живым и погибшим…

В начале ноября выпал первый снег. Белые хлопья падали на обледенелые палатки, покрывая поле, истоптанное солдатскими ботинками и обезображенное колёсами армейских тягачей, белоснежным одеялом. Несмотря на поздний час, палаточный городок не спал. В автопарке рычали моторы, из жестяных труб буржуек валил сизый дым. Откинулся сизый полог палатки и, закутавшись в пятнистый бушлат, из жаркого прокуренного чрева вылез человек. Приплясывая на ходу и ничего не замечая вокруг, справил малую нужду, потом, поёживаясь от холода, поплотнее запахнул полы бушлата и ахнул:
- Господи... Тра -та-та, твою же мать, как хорошо!
Таинственно мерцали далёкие звёзды, обкусанная по краям луна освещала землю желтоватым светом. Замерзнув, человек зевнул и, уже не обращая ни на что внимания, юркнул в палатку. Часовой проводил его завистливым взглядом, до смены караула ещё оставалось больше часа, всю водку в палатке за это время должны были допить. Разведчики гуляли, старшине контрактной службы Ромке Гизатулину исполнилось тридцать лет.
В палатке бушевала раскалённая буржуйка, на цинках с патронами, застеленных газетой, стояла водка, крупными шматами лежали нарезанные хлеб, сало, колбаса. Разгоряченные разведчики в тельняшках и майках, обнявшись и стукаясь лбами, пели под гитару проникновенно:
«Россия нас не жалует ни славой, ни рублём. Но мы её последние солда-а-аты, и значит надо выстоять, покуда не помрём. Аты-баты, аты-баты.»
Грузный мужчина лет сорока пяти, с седой головой и вислыми казачьими усами, пошарив под нарами, достал ещё одну бутылку, ловко вскрыл крышку, напевая про себя,
«Служил не за звания и не за ордена. Не по душе мне звёздочки по бла-а-ату, но звёзды капитанские я выслужил сполна, аты-баты, аты-баты». Потом разлил водку по кружкам и стаканам, дождался тишины:
- Давайте, хлопчики, выпьем за военное счастье и за простое солдатское везенье. Помню, в первую кампанию встретил я в госпитале одного паренька- срочника. За год боев, все рода
войск поменял. В Грозный вошёл танкистом, танк сожгли, попал в госпиталь. После госпиталя стал морпехом, потом, опять попал в мясорубку, чудом остался жив и дослуживал уже в Юргинской бригаде связи. Так связистом и уволился.
Разведчики чокнулись разномастной посудой, дружно выпили.
- А я вот помню случай, тоже в первую войну, вошли мы в Веденский район, разведка доложила, что в селе боевики, мы – на танке, двух самоходах, пехота - на броне. – Говоривший, лежал под одеялом, не принимая участия в застолье, блики от горящих поленьев бежали по его лицу.- Входим в Ведено, а у меня же мысли в голове, может, Басаева возьмём, - он переждал смех, неторопливо прикурил, усмехнулся своим воспоминаниям. - Молодой был, думал, с медалью или орденом домой приеду, вот в деревне разговоров будет. Входим в село с трех сторон и прямо к дому Басаева, пока все спят, луна вот так же, как сегодня светила. Прём в наглую - без разведки, без поддержки, без боевого охранения, выносим ворота дома. Я ствол танка прямо в окна. А в доме тишина, все ушли, даже собаку с привязи отпустили.
Походили мы по комнатам, посмотрели. Потом давай в машины аппаратуру всякую грузить, телевизор, «видики». «Чехи» сбежали, ничего собрать даже не успели, наверное, кто-то предупредил. А может они и волну нашу слушали. Спускаемся с взводным в подвал, а на столе лежит дипломат. Мы его осмотрели, проводов не видно, открыли, а там доллары, половина дипломата забита деньгами. Старлею нашему чуть плохо не стало. Я говорю, может, поделим между всеми, а он на полном серьёзе достает пистолет и говорит, сейчас всё посчитаем, перепишем, опечатаем и сдадим командованию. Я так подозреваю, что он подвиг хотел совершить, всё мечтал в Академию поступить, генералом стать.
От печки раздался голос:
- С такими деньгами он бы и без Академии генералом стал.
- Пока мы эти бабки долбанные считали и опечатывали, уже светать начало. Мы же скорее, скорее, лейтенанту доложить хочется, по машинам и вперед. Как раз на выезде из села нас и хлопнули, командирскую машину подорвали на фугасе, вторая влетела в эту же воронку, мы пока развернулись, перебило гусеницы. Кое-как заняли оборону, начали отстреливаться. Когда в первой машине боекомплект рваться начал, «чехи» ушли. Лейтенанта нашего в живот ранило, он ползет, за ним кишки по земле волочатся, а в руках чемодан с деньгами. Я сначала подумал, что у лейтенанта крыша поехала, а потом присмотрелся, оказывается, он дипломат к руке наручниками пристегнул.
Седоусый протянул:
- Да-а, очень уж твой лейтенант, наверное, в Академию хотел попасть, а может, просто принципиальный был, такие тоже встречаются. Я вот помню случай…
Досказать ему не дали, загремел покрытый льдом полог палатки, в проеме показались перепачканные глиной сапоги, красное с мороза лицо замполита. Ему не удивились, никто не
стал прятать стаканы:
- Садись с нами, комиссар, выпей с разведчиками.
Капитан заглянул в прозрачную бездну стакана, тронул седоусого за рукав тельняшки:
- Ты, Степаныч, заяц стреляный, поэтому коней пока попридержи. Пить больше не давай, но и спать уже не укладывай, а то будут, как вареные. Через три часа выступаем. Надо держаться, пока не доберемся до комендатуры.
Замполит опрокинул в себя стакан и, закусывая на ходу, пятнистым медведем полез из палатки. Степаныч собрал посуду, убрал ее в один мешок:
- Ша! Братцы, давайте потихонечку собираться, скоро выступаем.
Подъем объявили на час раньше. Собрали палатки, загрузили в «Уралы» оставшиеся дрова, вещи, прицепили к тягачам полевые кухни. Оставленный лагерь напоминал разворошенный муравейник: на истоптанном сапогами снегу чернели проталины от палаток, тут же рыскали голодные собаки, вылизывающие консервные банки. Грязно-серая ворона задумчиво сидела на куче брошенных автомобильных покрышек, внимательно наблюдая за снующими туда и сюда людьми. Одна разведывательно-дозорная машина стояла в начале колонны, другая ее замыкала. Багровый от гнева Степаныч, высунулся из люка головной машины и, перекрикивая рев моторов, стал что-то орать, стукая себя по голове и тыкая пальцем в командирскую машину. Замполит толкнул в бок дремлющего прапорщика, техника по вооружению:
- Ты поставил пулеметы на БРДМ?
Техник стал оправдываться:
- Пулеметы получил поздно ночью, да еще и в смазке, поставить не успел.
Не слушая его, замполит процедил:
«Не успел, значит. Надо было ночью разведчиков поднять, они бы сами все поставили. Теперь молись, чтобы благополучно добрались, если начнется заварушка, тебя или «чехи» расстреляют, или Степаныч лично к стенке поставит.
Плюнув в сторону командирской машины, Степаныч полез внутрь БРДМа. Пощелкав тумблером радиостанции, объявил:
- Ну, хлопчики, если доберемся живые, поставлю Господу самую толстую свечку.
Рация тоже не работала. Впереди колонны встал уазик военной автоинспекции, ротный дал отмашку, колонна тронулась. Степаныч пододвинул к себе цинк с патронами, стал набивать магазины. Андрей Шарапов, тот самый разведчик, который ночью не пил, сосредоточено крутил баранку, мурлыкая себе под нос: «Афганистан, Молдавия и вот теперь Чечня, оставили на сердце боль утра-а-ты». Сидящий за пулеметом Сашка Беседин, по кличке Бес, внезапно спросил:
- Андрюха, а ты ведь вчера не досказал, что с долларами то вашими получилось?
Шарапов помолчал, потом нехотя ответил:
- Доллары оказались фальшивыми, во всяком случае, так нам объявили. Я много думал над
этим, нас или «чехи» развели, оставив приманку, чтобы мы задержались, или... или нас просто-напросто кинули наши.
Дальше ехали молча. Степаныч, кряхтя, натянул на бушлат бронежилет, надвинул на лицо маску и полез на броню. Колонна извивалась серо-зеленой змеей, рычали моторы, стволы пулеметов хищно и настороженно смотрели по сторонам дороги. Не останавливаясь на блок-посту, пересекли административную границу с Чечней, минводские милиционеры, несущие службу и досматривающие весь транспорт, отсалютовали колонне согнутыми в локте руками.
Из открытого люка высунулся Гизатуллин, подставил сонное страдающее лицо под холодный ветерок, потом протянул Степанычу алюминиевую фляжку. Тот отрицательно покачал головой. Колонна прошла через какое-то село. Позади остался деревянный столб с расстрелянной табличкой....-юрт».
Через несколько минут двигатель БРДМа чихнул и смолк, колонна встала. К машине бежал ротный, матерился. Увидев Степаныча, замолчал. Шарапов уже копался в моторе.
- Командир!- обращаясь к Степанычу, закричал Андрей, - бензонасос навернулся, я попробую отремонтировать, но работы на час, не меньше!
- Ты вот, что, товарищ майор» - сказал Степаныч, - давай ставь впереди второй бардак и уводи колонну. А нам оставь ВАИшный уазик, через часок мы вас догоним. Чуть слышно бормотнул: - Если останемся живы. Не нравится мне всё это, ох, не нравится.
Снял с плеча автомат, передёрнул затвор, загоняя патрон в патронник. Колонна прошла мимо, разведчики на ушедшей машине вылезли на броню, махали руками и автоматами. Степаныч распоряжался:
- Так, гвардейцы, расслабуха кончилась. Всем оружие зарядить, в лес не ходить, из-под прикрытия брони не высовываться, снайперов и растяжки на этой войне ещё никто не отменял.
Прошло минут десять. Порвалась прокладка на крышке бензонасоса и топливо не попадало в карбюратор. Замерзшие пальцы не слушались, и Шарапов чертыхался вполголоса.
Прапорщик-автоинспектор дремал в кабине уазика, разведчики, привычно рассредоточившись, держали окружающую местность под прицелами автоматов. Гизатуллин остановил красные «Жигули». Водитель, молодой чеченец, пообещал привезти бензонасос с Газ-53. Степаныч переговоров не слышал, вместе с Шараповым копался в движке. Минут через пятнадцать-двадцать показался «Жигуленок». Гизатуллин обрадовано потёр ладони:
- Сейчас поедем.
Что-то в приближающейся автомашине не понравилось Степанычу, он спрыгнул с брони, передвигая автомат с плеча на живот. Почти одновременно с ним, не доезжая до разведчиков метров 50-70, машину занесло на скользкой дороге, и она встала боком. Приспустились стекла, и по машине разведчиков один за другим ударили огненные струи из автоматов. Маленькие жалящие пули кромсали обледенелый наст дороги, дырявили жесть уазика, рикошетили от объятой пламенем брони. Андрей Шарапов, наполовину свесившись из люка, лежал на броне, на его спине горел бушлат. Гизатуллину очередью срезало половину черепа. Уже мёртвое тело агонизировало на белом снегу, желтоватый мозг с красными, кровяными прожилками пульсировал в раскрытой черепной коробке. Прошитое автоматной очередью тело Беседина летело на встречу земле, и он медленно опускался на колени, пытаясь приподнять оружие обессилившими руками. Степанычу перебило левую руку, посекло лицо. Зарычав, он перекатился в дорожную канаву. Кровь заливала лицо, в глазах стояли и двигались красные точки. Уходящая машина была одной из них, и он почти наугад выстрелил из подствольника. Потом, уже не слыша выстрелов, всё нажимал и нажимал на спусковой крючок, не замечая, что в магазине закончились патроны, что машина горит, выбрасывая вверх острые языки пламени. Один за другим прозвучало ещё два взрыва. У красных «Жигулей» сорвало двери, они отлетели на несколько метров и догорали, чадя чёрным дымом. Снег под сгоревшей машиной растаял, обнажив проталины чёрной земли. Было тихо. Белое солнце мутно светило сквозь завесу облаков. У линии горизонта, над Грозным висела пелена дыма, город горел. Тишину утра разорвал шум крыльев и воронье карканье - птицы спешили за своей добычей. Хлопнула дверь уазика, из машины выполз автоинспектор, безумными глазами оглядел разбросанные тела, чадящие машины и пополз в сторону леса, черпая снег карманами бушлата. Стоя на коленях перед мёртвым Бесединым, Степаныч зубами рвал обёртку бинта, не замечая, что кровь уже перестает пузыриться на его губах, застывая на морозе и превращаясь в кровавую корку.
Раскачиваясь всем телом, Степаныч завыл. Падающие снежинки покрывали неподвижные тела, кровавые лужи, стреляные гильзы белым пушистым одеялом. Серые вороны
настороженно прогуливались, расписывая белую землю своими следами.

Современная Голгофа

В лето 2000 года от Рождества Христова, по пыльной и каменистой дороге, ведущей к аулу Тенги-Чу, пятеро вооруженных всадников гнали троих пленников. Беспощадное солнце заставило спрятаться всё живое, насекомые и твари укрылись под камнями и в расщелинах, ожидая наступления спасительной вечерней прохлады. В знойной и вязкой тишине раздавался лишь перестук копыт, да лошадиный храп. Рыжебородый Ахмет, натянув на нос широкую армейскую панаму и откинувшись в седле, негромко мурлыкал:
Со вина, со нага
Мастаги эгена
Хай конт осал ма хате.
Моя родимая мать,
Врагов разгромили,
И сын твой достоин тебя.
Невольники, едва переставляя ватные ноги, тянулись за лошадьми, увлекаемые натянутой верёвкой, привязанной к седлу. В некотором отдалении от них, неторопливый ослик, недовольно помахивая хвостом, тянул за собой повозку, на резиновом ходу. Повозка прыгала, попадая на камни, и тогда раздавался глухой стук, будто кто-то бил по крышке гроба - бух-х, бух-х.
Повозкой управлял веснушчатый мальчик около двенадцати лет, в руках у него было одноствольное охотничье ружье. Мальчик наводил его на пленников, потом звонко хохотал, щёлкая курком. Пленные измучены, их мальчишеские тонкие шеи, торчат из воротников грязных рубашек, разбитые в кровь ноги кровоточат. Соленый едкий пот стекает по щекам, разъедая подсохшую корочку ссадин и оставляя на серой от пыли и грязи коже кривые дорожки следов.
Из-за выступа горы показались крыши домов. Встрепенувшийся Ахмет остановил колонну, привстав на стременах, долго всматривался в сонные, безлюдные улицы. Раздувая ноздри тонкого хищного носа, вдыхал запах родного аула, дым костров, парного молока, свежеиспечённого хлеба. В ауле взлаивали собаки, чуя запах чужих.
Ахмет, что-то крикнул на своём гортанном языке. Двое всадников, спешившись, развязали пленникам руки. Трое солдат без сил опустились на дорогу, прямо в горячую, серую пыль.

Из бездонной глубины Галактики Отец Создатель протянул свои руки к маленькой голубой планете, бережно ощупывая своё творение, разгоняя завесы зла и боли, клубящиеся над Землёй.

Из-за каменных заборов люди молча смотрели на громыхающую повозку, молчаливых всадников с оружием, пленных солдат, несущих на согнутых спинах огромный пятиметровый крест. Грубо оструганные сосновые перекладины припечатывают их тела к земле. Застывшие капельки смолы бусинками крови застывают на свежеструганном дереве. Кажется, что мёртвое дерево плачет по ещё живым людям. Старики, женщины и дети вышли из своих домов, молча пристраиваясь вслед идущей процессии.
Солдаты- срочники и прапорщик неделю назад были взяты в плен под Урус-Мартаном, когда устанавливали крест на месте гибели своего замполита. На площади перед зданием бывшего сельсовета; солдаты положили крест на землю, равнодушно стукаясь плечами, выкопали яму, укрепили крест в земле. Люди смотрели на происходящее со смешанным чувством страха и любопытства. Мальчишки кидали в солдат камни, старики, отделившись от толпы, опирались на свои палки, тыча в пленных заскорузлыми сухими пальцами. На вид двум солдатам было не больше 18-20 лет, испуганные мальчишеские лица белели тетрадными листами в приближающихся сумерках. Прапорщик, чуть более старший по возрасту, безостановочно сглатывал вязкую липкую слюну, борясь с приступом смертельного страха. Безоблачное небо, стало затягиваться серыми тучами, подул лёгкий ветерок.
Ахмет что-то крикнул, бородатые люди стали подгонять палками солдат, заставляя их работать быстрее. Приготовления были закончены. Мальчишек-срочников поставили по краям креста, прапорщика проволокой привязали к перекладине. Ахмет зачитывал длинный лист бумаги. «За творимые на чеченской территории преступления, убийства людей... изнасилования... грабежи... суд шариата... приговорил...».
Поднявшийся ветер относит в сторону его слова, треплет лист бумаги, забивает рот, мешая говорить «...приговорил, с учётом обстоятельств, смягчающих вину… молодость и раскаяние солдат срочной службы Андрея Макарова и Сергея Звягинцева к ста ударам палками. Прапорщика… российской армии... за геноцид и уничтожение чеченского народа, разрушение мечетей и осквернение священной мусульманской земли и веры... к смертной казни...» Один из конвоиров, выполняющий обязанности палача, взобравшись на табуретку, несколькими короткими сильными ударами вбил в запястья рук толстые длинные гвозди. Ржавыми плоскогубцами перекусил проволоку. Повисший на гвоздях человек застонал и мучительно выдохнул: «Оте-е-ец».
Солдат тут же на площади разложили на земле. Длинные суковатые палки разорвали кожу, мгновенно превратив её в кровавые лохмотья. Человек на кресте хрипло и тяжело дышал, на светлых ресницах дрожала прозрачная слеза.
Люди расходились по домам, на площади лежали распластанные тела, жутко белел покосившийся крест. В соседних домах выли собаки, человек на кресте был ещё жив, покрытое испариной тело дышало, искусанные в кровь губы шептали и звали кого-то...
На безлюдной площади остался один Ахмет. Раскачиваясь с носков на пятки, он долго стоял перед хрипящим человеком, бессильно пытающимся поднять голову и что-то сказать.
Ахмет, вытащил из-за пояса нож, пристав на цыпочки сверху вниз разрезал его рубашку, усмехнулся, заметив на впалой мальчишеской груди белеющий алюминиевый крестик:
- Что же, солдат, тебя не спасает твоя вера, где же твой бог?
- Мой Бог - Любовь, она вечна, - почерневшие губы едва шептали.
Оскалив крепкие жёлтые зубы, коротко размахнувшись, Ахмет ударил ножом. Небо разорвалось страшным грохотом, ударил гром, и темнота опустилась на землю. Капли дождя омывали мертвые тела, смывая с них кровь и боль. Небо плакало, возвращая на землю слёзы матерей, оплакивающих своих детей.

Маленький светлоголовый мальчик, похожий на своего отца как две капли воды, держался за его руку:
- Папа, что такое Бог?- спросил он.
- Бог - это любовь, сынок. Если ты будешь верить в Господа и любить всё живое, тогда ты будешь жить вечно, потому что любовь не умирает.
Длинные ресницы дрогнули, мальчик спросил:
- Папа, это значит, что я никогда не умру?
Отец и сын шли по заваленной желтыми листьями аллее, вслушиваясь в колокольный перезвон. Жизнь продолжалась, как и две тысячи лет назад. Маленькая голубая планета двигалась по орбите, вновь повторяя и повторяя свой путь.

С войны обратных билетов, нет.

Железнодорожный вокзал маленького южного городка до отказа забит людьми. Начался бархатный сезон, первым признаком которого является отсутствие железнодорожных билетов.
На вокзале два зала ожидания, один - коммерческий, второй общий. В коммерческом коротают время и ждут поезда люди, стремящиеся к тёплому морю, ещё жаркому ласковому солнцу, дешёвым фруктам.
Этих людей ожидают комфорт и покой. Вход в зал платный и в нем нет надоевших попрошаек-цыган, беженцев из Чечни, бездомных бродяг, стремящихся переночевать, и солдат, возвращающихся с войны.
Здесь есть несколько телевизоров, чистый туалет с бумагой и полотенцами, буфетная стойка, за которой подают дежурных цыплят, мягкие булочки, пиво, кофе. Вход в этот оазис благополучия охраняет милиционер с резиновой дубинкой и короткоствольным автоматом. Рядом с ним сидит девушка-контролёр в новенькой железнодорожной форме и кокетливом беретике. Она принимает оплату за вход и строит милиционеру глазки.
В общем зале прямо на полу лежат солдаты-срочники, небритые контрактники, возвращающиеся домой. Билетов нет, солдаты по 3-4 дня не могут сесть на поезд. Они спят прямо на полу, подстелив под себя грязные бушлаты и подложив под головы вещевые мешки. Вырвавшись оттуда, где ещё вчера убивали они и пытались убить их, многие начинают пить тут же на вокзале, кое-кто снимает проституток или просто потерянно бродит по улицам.
Милиция и офицеры не обращают на них никакого внимания. Офицеры держатся особняком, стараясь разъехаться по гостиницам или частным квартирам.
По залу ожидания ходит маленький нерусский мальчик. Он подходит к пассажирам и протягивает немытую ладошку. Лицо его чумазо, одежда требует стирки и ремонта. Какая-то сердобольная старушка подходит к нему и протягивает домашний пирожок. Мальчишка берет гостинец, вертит его в руках и суёт в мусорную урну. Ему нужны деньги. Сейчас в России появился особый бизнес: дети просят милостыню, потом отдают её взрослым. Если ребёнок не принесёт денег, он будет наказан.
Рыжий сержант-контрактник со шрамом на лице, пнул ногой вещмешок и пошёл к железнодорожной кассе. Стеклянные окошечки прикрыты табличкой «Билетов нет», кассирша с широким мужеподобным лицом перекладывает купюры, не обращая никакого внимания на безропотных пассажиров. Сержант проталкивается сквозь очередь и стучит в мутное стекло:
-Девушка, мне очень нужен билет до Новосибирска.
Кассирша, не поднимая глаз, отвечает равнодушно-дежурной фразой:
-Билетов нет.
Сержант пробует сделать умоляющее лицо:
-Девушка, мне очень надо уехать, у меня мать при смерти,- и как последний аргумент,
-Девушка, я с войны еду, ведь не застану мамашу.
Кассирша наконец поднимает голову:
-У нас правила одинаковые для всех, я вашей матери ничем помочь не могу.
Сержант ударил кулаком в плексигласовое окно, выдернул из кармана ручную гранату, оглянулся на замерших в ужасе людей. Сунул её обратно в карман, выдернул из ножен, висящий на поясе нож, закатал левый рукав и ударил лезвием по вене. В стекло, прямо на кричащий что-то накрашенный рот, ударила струя крови. Громко закричала какая-то женщина, контрактник побелел, опустился на колени и тихонько завалился на пол, лицом вперёд. На крик прибежали два милиционера с автоматами, наклонившись к лежащему человеку, один из них принялся перетягивать руку жгутом, другой, ногой отбросив в сторону нож, быстро и привычно обыскал его карманы. Вытащив гранату, присвистнул и по рации стал связываться с дежурной частью.
В это время к лежащим на полу солдатам подошёл мальчик-попрошайка, привычно протянул за деньгами руку.
«Ты к кому подошёл, нерусская морда, чурка проклятый, у кого просишь деньги. Иди к своим ваххабитам, они тебе дадут» - заорал подошедший с бутылками вина белобрысый солдат. Когда мальчишка метнулся в сторону, присел на корточки. «Там кто-то из наших вены себе вскрыл, крови, как на бойне! Царство ему небесное, если не выживет».
Пока солдаты из горлышка пили вино, пассажиры стыдливо прятали в сторону глаза.
К лежащему в луже крови контрактнику в сопровождении толстого милиционера- дежурного по вокзалу, подошли два санитара с носилками.
Перевалили тело на носилки и безучастно побрели к машине.
Следующим утром об этом случае рассказали в программе «Время». Кто-то из пассажиров успел снять на видеокамеру чумазого ребёнка, просящего милостыню, солдат, спящих на грязном полу, носилки с окровавленным контрактником, вокзальную уборщицу, вытирающую грязной тряпкой человеческую кровь. Через несколько часов, после этого, появились билеты. Мальчишки-солдаты, как маленькие, прыгали на мягких купейных полках, лизали мороженое и были похожи на детей, которых оставили без присмотра родители.

Последний абрек

Всех зверей сильнее лев,
Птиц сильнее всех орёл.
Кто ж, слабейших одолев,
В них добычи б не нашёл?
Слабый волк на тех идёт,
Кто его порой сильней,
И его победа ждёт,
Если ж смерть - то встретясь с
ней,
Волк безропотно умрёт!
Охотники говорили, что в горах, рядом с селением, появился огромный серый волк. Старый Ахмет, встретившись с ним однажды на горной тропе, потом утверждал, что у волка были человеческие глаза. Человек и зверь долго стояли, не шелохнувшись, молча смотря в глаза друг другу. Потом волк опустил морду вниз и потрусил вниз по тропе. Старик, как зачарованный ещё долго смотрел ему вслед, забыв о ружье, висевшим за его спиной.
Иногда в горах происходили странные вещи. Год назад сорвался в пропасть первый секретарь райкома Нарисов, приехавший со свитой на пикник. Следующей ночью люди в долине слышали, как всю ночь в горах выл волк. Багровый диск луны затянутый тучами, казался громадным кровавым пятном, готовым упасть на землю. Ахмет всю ночь не мог уснуть, ворочаясь в своей постели.
Ровно тридцать лет назад, февральской ночью 1944 года, вот так же светила луна. Тогда тоже выли собаки, мычали буйволы и коровы. Это было в тот год, когда Сталин за одну ночь выселил всех вайнахов в холодные казахстанские степи. Ахмет тогда потерял младшего сына. Семнадцатилетний Шамиль ушел на охоту, а ранним утром село окружили «студебеккеры» с солдатами. С тех пор Шамиль ничего не слышал о сыне. Старшего, Мусу, убили на войне, невестка погибла в дороге, когда их несколько недель везли в вагонах для скота. За два дня она «сгорела» от температуры. Остался у него на руках пятилетний Иса, сын Мусы и Айшат. Теперь вот на лето приезжал четырнадцатилетний правнук, тоже Шамиль.
Полгода назад в горах застрелили начальника милиции Ису Гелаева. Никто не видел, как это произошло, но люди говорили, что Гелаеву выстрелили прямо в сердце. Убийцы не тронули его дорогое ружье, с которым он поехал на охоту. Нашел его чабан из соседнего села. Потом он рассказывал, что в глазах мертвого Гелаева застыл ужас, будто перед смертью он увидел
самого дьявола. Ещё чабан говорил, что рядом с телом были видны отпечатки огромных волчьих лап. В ту ночь, кажется, тоже выл этот волк.
Утром Шамиль собирался идти на охоту. Ахмет не противился. Правнук должен был вырасти настоящим мужчиной, как и все в роду Магомаевых. Старики говорят, что чеченец уже рождается с кинжалом. Ахмет не одобрял городской жизни и городского воспитания. Москва, в которой жил правнук,- это порождение дьявола. Городские мужчины похожи на женщин, такие же слабые, так же любят поспать на мягких перинах и диванах, так же любят сладко есть и пить.
Шамиль поднялся ни свет ни заря. С утра почистил двустволку, снарядил патроны. Когда Ахмет вышел во двор, мальчик играл со своим щенком Джали, у старика защемило сердце- правнук как две капли воды походил на его пропавшего сына: те же волосы, та же ямочка на
щеке, та же родинка в виде полумесяца у левого глаза. Шамиль хотел взять с собой дедову бурку, но потом передумал - тяжело таскать. Свернул одеяло, сунул его в сумку, взял солдатский котелок, старинный кинжал. Сказал:
- Дедушка, я вернусь с охоты утром, не переживай. Ночевать буду в горах.
Старик только кивнул головой - мужчина не должен много говорить.
Весь день юный охотник лазил по горам. Джали увязался за ним следом. К вечеру Шамиль подстрелил козленка, освежевал его, разжег костер. Мясо запек на углях. Довольная собака, высунув розовый язык, лежала рядом. Прямо над головой висели звезды. Завернувшись в одеяло, мальчик задремал у костра. Неожиданно подул ветер, ударил резкий гром. Хлынул ливень. Прогоревшие угли костра зашипели под струями дождя, мальчика обступила кромешная тьма. Схватив ружье и одеяло, Шамиль бросился к нише под скалой, но поскользнулся на мокром камне и покатился по склону, выронив ружье. Он попытался встать, но почувствовал острую боль в ноге. Плача от боли, пополз наверх. Добравшись до скалы, прижался к её остывшему боку спиной, стараясь укрыться от струй воды.
По его щекам текли слезы, перемешанные с каплями дождя. Испуганный щенок жался рядом. Ружье и одеяло остались на склоне. Мальчик начал замерзать. Промокшая насквозь одежда не грела, его худенькое тельце сотрясала крупная дрожь. Подвернутая щиколотка распухла, доставляя мучительную боль. Он прижался к щенку, стараясь согреться. Поднялась температура, забытье перемежалось с явью. Вдруг, Джали, навострив уши зарычал, затем жалобно завизжал, пытаясь спрятаться за Шамиля. Мальчик поднял голову и увидел стоящего рядом громадного волка. Глаза его горели желтым огнем, мальчику показалось, что от его боков идет пар. Волк долго бежал, из раскрытой пасти вырывалось жаркое дыхание.
Маленький охотник затаил дыхание, волк зарычал и подойдя ближе, лег рядом, закрывая его от дождя своим телом. Согревшись, мальчик и щенок задремали, не заметив как закончился дождь и наступило утро. Волк тоже дремал, положив голову на передние лапы, и, казалось, он о чём- то думает, пытаясь принять какое-то решение. Неожиданно он поднялся, лизнул
мальчика по лицу горячим языком и потрусил по тропе.
Через несколько минут появились люди. Ахмет держал в руках ружье. Увидев старика, Джали залаял, радостно завизжал, будто пытаясь сказать «Мы - здесь, мы - здесь! Не проходите мимо!» Кузнец Магомед взял мальчика на руки, завернул его в старую бурку, взятую с собой. Тело мальчика горело, он беспрерывно бредил и шептал: «Дедушка, дедушка, я видел волка, он пришёл ко мне и согревал. Дедушка, он - не зверь, он хороший, он, как человек».
Расстроенный старик шептал: «Бредит, не уберёг мальчика». Торопил Магомеда:
- Скорее, скорее!
Пока мальчик болел, лежал дома, Ахмет ещё раз сходил на то место, где мальчика застала гроза. На подсохшей земле были видны отпечатки громадных лап, в нише под скалой между
камнями торчали клочья серой шерсти. На сердце у старика было неспокойно, душа не на находила места. Отправив выздоровевшего внука в Москву, он почти не жил дома, на неделю уходил в горы, ища следы странного волка. Между тем в селениях стали говорить о необычном звере. Людская молва приписывала ему и то, чего не было. Люди верили и не верили, старики качали головами - оборотень, мол, в тело этого волка вселилась душа человека, абрека, ушедшего в горы, чтобы не сдаться властям.
Однажды у дома, в котором жил Ахмет, затормозила райкомовская «Волга», из машины вышли инструктор райкома Махашев и незнакомый пожилой мужчина в строгом костюме и планкой орденов на пиджаке. Мужчине было под 60 или где-то около этого, седая голова, внимательный взгляд. Что-то в его фигуре напоминало Ахмету, было ощущение, что они где-то встречались. Поздоровавшись, Махашев представил гостя:
- Генерал-лейтенант Семенов, из Москвы, воевал в наших местах. Приехал поохотиться, вспомнить молодость. Ему нужен проводник в горах.
Старик его не слышал; в его глазах стояла картина прошлого: колонна воняющих бензиновой гарью грузовиков, медленно поднимающихся в гору, зелёные фигурки солдат с автоматами в руках, злобно лающие овчарки и над всем этим, перетянутый ремнями военный, отдающий приказы. Тот же самый властный, внимательный взгляд, седые виски, уверенные движения.
Старик стоял, сгорбившись, потом произнёс пересохшими губами: «Къанвелла эпсар» и, волоча ноги, пошёл в дом. Громко хлопнула дверь, завизжал щенок. Инструктор хотел перевести фразу старика, но, взглянув на Семенова, осёкся. Генерал стоял бледный, сжав губы в узкую тонкую полоску. Полоснув Махашева взглядом, Семенов повернулся и пошёл к машине, инструктор поплёлся следом.
Старик продолжал ходить в горы, где-то в этих же местах охотился и Семенов. Они оба рыскали в горах, но их пути не пересеклись и больше они не встретились. Прошёл слух, что генерал на охоте ранил волка. Но увезти в Москву шкуру ему не удалось. Раненый зверь ушёл
в горы, чтобы зализать рану и набраться сил.
Однажды утром, охотясь в горах, старик увидел незнакомого бородатого мужчину, который поднимался по горной тропе. Несмотря на утреннюю прохладу, он был раздет по пояс. На мощной спине, покрытой волосом, виднелся свежий, бледно-розовый шрам от пули. На плечах он нёс убитую козу. Фигура незнакомца выплыла из тумана и через несколько мгновений, исчезла. Человек двигался совершенно бесшумно, и старик мог поклясться, что никогда не видел его ни в одном из ближайших селений.
Однажды под утро его будто что-то толкнуло. Проклятая луна опять заглядывала в окна, не давая спать. В горах ударил выстрел. Джали, зарычав, стал царапать дверь. Старик, наскоро оделся и схватив ружье, поспешил за собакой. Пёс бежал впереди, опустив морду к земле и глухо подвывая. Ахмет спотыкаясь и падая, спешил за ним, его ноги дрожали.
У скалы, где раньше он нашёл внука, навзничь лежал генерал Семенов. Кровь из разорванного острыми зубами горла, запеклась на лице и груди. Невдалеке от него лежал совершенно раздетый бородатый мужчина с развороченной картечью грудью.
На бородатом лице, рядом с родинкой в виде полумесяца, каплей росы застыла одинокая слеза…
Къанвелла эпсар (чечен.) – постарел офицер.

Несмотря на летний месяц, погода в последние дни совершенно не радовала. С самого утра небо заволокло серыми тучами, которые проливались на землю холодным, каким-то безрадостным дождем. Как нарочно, я забыл дома зонт и, промокнув до нитки, уже не спешил укрыться от холодных струй, а обреченно шагал по мостовой, равнодушно рассматривая стекла витрин.
Настроение было под стать погоде. Несколько месяцев назад меня, подобно песчинке во время бури, подхватил ветер иммиграции и опустил в красивой, богатой, но страшно далекой и чужой Германии. Внезапно навалились проблемы, о которых я и не подозревал: бытовые неурядицы, языковый барьер, вакуум общения. И самое страшное: я чувствовал себя лишним на этом празднике жизни. Не звонил телефон, мне не нужно было никуда спешить, меня никто не ждал и не искал со мною встреч.
Редкие прохожие бросали в мою сторону равнодушные взгляды и молча спешили по своим делам. Я был здесь чужим. На душе было горько. Обидно было осознавать свою ненужность в сорок лет.
Погруженный в свои безрадостные мысли, я совершенно ничего не замечал вокруг, а когда внезапно поднял глаза, меня будто что-то толкнуло в грудь. Мне показалось, что из-за стекла мне в лицо бьет солнечный луч. Я подошел ближе. Через стекло было видно небольшое помещение, заставленное мольбертами и холстами.
На стене, рядом с окном, висела уже законченная картина, которая и заставила меня остановиться. На ней была изображена какая-то ветхая сельская церквушка, отражающаяся в протекающей мимо речке. Из-за церковных куполов медленно выкатывалось солнце, озаряя землю, усыпанную увядающим листьями, каким-то неземным светом. Казалось, что вот еще одно мгновение и растают сумерки, прекратится дождь и на душе станет легче. Я прикрыл лицо рукой: неумолимая память уносила меня в недавнее прошлое.
...Зимой 2000 года российские войска вошли в Грозный. Штабисты учли опыт первой
чеченской войны, когда за двое суток нового 1995 года были почти полностью
уничтожены 131-я Майкопская "бригада, 81-й Самарский мотострелковый полк, и значительная часть 8-го Волгоградского корпуса, шедшего на помощь умирающим русским батальонам.
Подготовка к штурму мятежной чеченской столицы велась серьёзно и длилась несколько месяцев. Все это время днем и ночью над сожженным городом висела авиация федеральных сил. Ракеты и снаряды сделали свое дело - город практически перестал существовать. Все высотные здания были разрушены, деревянные постройки сожжены, и мертвые дома молча смотрели на людей пустыми глазницами окон.
Вместе с тем под завалами продолжали жить люди. Это были жители Грозного, в основном - старики, женщины, дети, потерявшие за годы войны близких, жилье, имущество и не желающие покидать город, потому что в России ОНИ БЫЛИ НИКОМУ НЕ НУЖНЫ.
Оборона города была поручена Шамилю Басаеву и его «абхазскому» батальону. Федеральные войска должны были окружить город и уничтожить всех боевиков, но Басаев перехитрил российских генералов, и в последнюю ночь перед штурмом увел часть своих боевиков в горы.
Другая часть под видом мирных жителей осела в городе и близлежащих селах.
В начале февраля разведка донесла, что «чехи» в преддверии очередной годовщины
депортации 1944 года готовят к 23 февраля серию терактов. Внезапно в городе появилось много молодых мужчин.
Командование группировкой российских войск приказало усилить гарнизон Грозного
сводными отрядами, состоящими из бойцов комендантских рот, ОМОНа и СОБРа.
Так я оказался в Грозном. Мой контракт к тому времени уже подходил к концу, и я очень надеялся, что останусь жив и вернусь домой.
Несмотря на бодрые заверения политиков о том, что война в Чечне вот-вот закончится, в Грозном по-прежнему из-под завалов били снайпера, взрывались на фугасах люди и машины. Наша задача была проста: сопровождать колонны, охранять здания и учреждения. Если возникнет необходимость принимать участие в зачистках.
В тот февральский день с утра светило солнце. Выпавший снежок слегка припорошил груды битого кирпича и куски ржавой жести, которыми была усыпана земля. Говорят, в прошлую войну местные жители этими кусками накрывали тела мертвых солдат, чтобы их не пожрали крысы и собаки.
Свободные от службы бойцы вповалку спят на дощатых нарах. Старшина Игорь Перепелицин сидит у раскаленной буржуйки и чистит автомат. Игорь родился в Грозном, здесь служил в милиции, дослужился до офицера. Потом, когда русских в Чечне стали убивать, он уехал в Россию, но в «органах" места ему не нашлось. Тогда вместе с казаками Перепелицин уехал воевать в Югославию, потом - в Приднестровье. Ну, а когда началась заваруха в Чечне, он был тут как тут. Его милицейское звание здесь не считается, и Игорь вместе с нами тянет солдатскую лямку. Он знает все о Чечне и о чеченцах. Я спрашиваю его:
- Игорек, а с Басаевым ты встречался?
- Ну-у, Шамиль - лошадка темная, учился в Москве, говорят, что даже Белый дом во время путча защищал. Знаю одно, что перед тем, как он появился в Абхазии, его батальон прошел подготовку на учебной базе то ли КГБ, то ли ГРУ. Специально его для Чечни натаскивали, понимаешь?
Старшина клацает затвором, нажимает на курок.
А вот Руслана Лобазанова, Лобзика, бывшего спортсмена, знал лично, в одной школе
учились. Сильный был человек, волевой, хотя и отморозок конченый. Лучшего друга детства Ису Копейку по его приказу вместе с машиной сожгли. Тоже какие-то шашни с комитетом крутил. После того, как его охранник застрелил, в кармане удостоверение комитетское нашли.
Игорь сплевывает на пол:
-Поверь на слово, все они здесь повязаны одной веревкой. Я воюю только потому, что
остановиться не могу, война - это как наркотик, затягивает.
- Ну, а когда эта заваруха закончится, что делать будешь?
- На Москву пойду. Соберу ребят отчаянных и на Кремль рвану. Вот тогда вся страна вздохнет с облегчением.
Договорить нам не дали. Прибегает офицер- СОБРовец, кричит:
- Хлопцы! Подъем! „Чехи" из гранатомета рынок обстреляли.
Выезжаем на зачистку. Народ на рынке сразу же разбежался. На грязном снегу лежат несколько мертвых солдат, в окровавленных грязных бушлатах, и несколько гражданских. Над ними уже воют женщины. Мы перекрываем БТРами улицы, ведущие к рынку, командует майор из СОБРа. Спускаемся в подвал, вместе с нами бойцы ОМОНа, Игорь Перепелицын страхует вход. В подвале живут люди - русские старики, дети. Они испуганной стайкой прижимаются к стене. На стоящей посередине подвала кровати остается сидеть девчонка лет 15 - 16, таращит испуганные глаза и прячет что-то под подушку. Омоновец наставляет на нее автомат:
- Тебе, красавица, что - особое приглашение нужно или ноги от страха отнялись?
Девчонка неожиданно с вызовом откидывает одеяло.
– Представь себе, отнялись!
Вместо ног у нее торчат обрубки. Какой-то старик кричит:
- Родимые, да мы же свои, который год здесь мыкаемся. Вера - вообще с прошлой войны сирота, да еще и ноги бомбой оторвало.
Я подхожу и осторожно накрываю ее ноги серым солдатским одеялом, достаю из-под подушки спрятанный пакет. Я - специалист по разминированию, но на фугас это не похоже. Оказалось - краски, обыкновенные акварельные краски. Девчонка смотрит исподлобья:
-Если захочешь забрать, я не отдам.
Омоновец по-крестьянски вздыхает:
- Господь с тобой, дочка. Мы ведь - тоже люди.
Вечером возвращаемся на базу. Нашли несколько снарядов. Этого добра здесь навалом. Задержали несколько мужчин-чеченцев. Одного из них Игорь знает. Что-то спрашивает по-чеченски. Тот не отвечает. Старшина поясняет:
- Это Ширвани Асхабов. Их шестеро братьев, все боевики. Трое от бомбежек в городе погибли, остальные в горы ушли.
Задержанных доставили во временный райотдел милиции. Игорь что-то долго объяснял дежурному. На следующий день я выпросил у старшины два сухих пайка. За коробку конфет взял в санчасти бинты и лекарства. Пришёл во вчерашний подвал. Никто не удивился моему приходу. Люди занимались своими делами. Девочка рисовала, сидя на кровати. С белого листа на меня смотрела старенькая церковь, ее отражение в осенней воде. Я задвинул вещмешок под кровать, присаживаюсь на ее край.
- Как дела, художник?
Девочка улыбнулась бескровными губами:
- Хорошо или почти хорошо. Вот только ноги болят. Представляешь, их уже нет, а они болят.
Мы сидели часа два. Девочка рисовала и рассказывала о себе. История самая обыкновенная, и от этого кажется еще страшней. Мать - чеченка, отец - немец, Рудольф Керн. До войны преподавали в Грозненском нефтяном институте, собирались уезжать в Россию, но не успели. Отец подрабатывал извозом и однажды вечером не вернулся домой. Кто-то позарился на его старенькие «Жигули». В то время в городе часто находили неопознанные трупы. Узнав о гибели отца, заболела мама. Не вставала с постели и, однажды вернувшись домой, девочка не нашла ни квартиры, ни матери. Город почти каждый день бомбили российские самолёты, и вместо дома остались одни развалины.
А потом Вера наступила на забытую кем-то мину. Хорошо, что люди вовремя отнесли ее в госпиталь, где оперировали боевиков. Мина - русская, а спасли жизнь - чеченцы.
Мы долго молчим. Я курю, потом спрашиваю, есть ли у нее какие-нибудь родственники в России. Она отвечает, что в Нальчике живет брат ее отца, но он, кажется, давно собирался уезжать в Германию. Я прощаюсь и собираюсь уходить. Девочка протягивает мне рисунок и говорит:
- Я хочу написать такую картину, чтобы, глядя на нее, каждый человек поверил в себя, в то, что все у него будет хорошо. Без веры человеку жить нельзя.
Девочка смотрит на меня своими большими глазами, и мне кажется, что она знает о жизни гораздо больше меня.
Я собирался навестить Веру на следующий день, но на войне ничего нельзя загадывать. Наш БТР подорвался на фугасе. Механик-водитель и стрелок погибли, а мы с Перепелицыным отделались контузией и несколькими осколками. Из Буденовского госпиталя я позвонил корреспонденту НТВ Ольге Кирий и рассказал ей историю о девочке, потерявшей на войне ноги. Ольга согласилась помочь найти ее родных и запустила эту историю в ближайший репортаж. Потом она прислала письмо, в котором сообщила, что Веру из Грозного увез ее дядя...
Я стою у темной витрины и пытаюсь рассмотреть подпись на картине. Вера?..
Как же ты мне сейчас нужна, ВЕРА?

Автоколонна шла через мёртвый обезлюдевший город. Серые закопченные стены домов провожали её пустыми глазницами выжженных, разбитых взрывами окон. Слякотная кавказская зима оплакивала мертвых и еще живых людей каплями непрекращающегося дождя. Пятна мазута, перемешавшись с дождём и снегом, переливались на тусклом солнце, всеми цветами радуги, подмигивая проходящим машинам внезапной рябью от налетевшего ветра. Было холодно и страшно. Впереди и позади колонны шли два серо-зелёных танка, кромсая уцелевшие клочки асфальта черными грязными гусеницами.
Солдаты сидели в крытом серым брезентом грузовике, тесно прижавшись друг к другу мокрыми грязными бушлатами, зажав автоматы между колен. Многие дремали. В сырой и гулкой тишине утра раздавался рёв моторов, где-то вдалеке безостановочно ухал миномет.
Улица, ведущая к Беликовскому мосту, была завалена кирпичными обломками, строительными блоками, покореженными и побитыми листами ржавой жести. Головная машина, рыча и испуская клочья сизого дыма осторожно пробиралась между завалами.
Стволы пулемётов безостановочно шарили по безлюдным улицам, мертвым домам, обожженным деревьям, подозрительно задерживая свой взгляд на перекатываемых ветром обрывках тряпок.
Прапорщик Савушкин, пересев на место механика-водителя, припал лбом к резинке смотровой щели, напряженно вглядываясь в серое утро. На его виске пульсировала синяя жилка, по щекам катились капельки пота. Внезапно в перекрестье прицела пулемета мелькнула труба гранатомёта, выглядывающая из подвала разрушенной комиссионки. Жерло трубы плавно перемещалось вслед за колонной. «А-а-а-а-а!»- закричал стрелок, нажимая на электроспуск пулемётов. Остро и горько запахло сгоревшим порохом, посыпались гильзы. Стрелок увидел, как пули вырвали из стены обломки кирпича, и это было последнее, что он увидел в своей жизни. Головной и замыкающие танки стали приподниматься, будто у них выросли крылья. Почти одновременно с этим раздались звуки взрывов. Шедший за передним танком бронетранспортёр, пытаясь увернуться от стены огня, внезапно выросшего перед ним, уткнулся носом в покореженные деревья. Не подававшие до этого признаков жизни, проёмы дверей и окон ощетинились огнем. Выстрелы гранатомётов и автоматные очереди рвали жесть и броню машин, кромсали человеческие тела. Обезумевший грузовик взревел, и, хлопая пробитыми скатами, медленно пополз на Беликовский магазин. Разодранный тент горел, оставшиеся в живых солдаты стреляли через брезент, прыгали и падали на горящий асфальт, тут же попадая под свинцовые струи. Грязно-зелёные промасленные бушлаты вспыхивали огнем, солдаты кричали от боли, катаясь в серой грязи и пытаясь сбить пламя. Зеленый «Урал», управляемый мертвым водителем, полыхнул взрывом и медленно опрокинулся на бок. «Алла акбар!»- слышалось сквозь автоматные очереди.
«Мама», - плакал остриженный под ноль солдатик, ползая на животе и волоча за собой перебитые ноги. Освещаемые пламенем горящих машин, русские солдаты падали под кинжальным огнем, всё реже и реже огрызаясь ответным огнем. Наступила гулкая тишина, нарушаемая лишь стонами раненых и обгорелых людей, треском раскалённого, покорёженного металла. Выходящие из-за укрытий боевики перезаряжали оружие, тут же добивали раненых, стреляя в стриженые мальчишеские затылки. В сыром воздухе стоял запах свежей крови и горелого человеческого мяса.
«Мама», - продолжать шептать русский мальчик в солдатском бушлате, - «мама, спаси меня!» Бородатый угрюмый человек подобрал брошенный автомат, носком сапога запрокинул его голову, выстрелил в окровавленное лицо. Выругался, увидев кровь на своём сапоге, брезгливо вытер его об воротник солдатского бушлата.
Прапорщик Савушкин, свесившись по пояс из люка, повис на броне. Алюминиевый
православный крестик и солдатский жетон с выбитым на нём номером, свисали с его шеи. Кровь стекала по его груди, шее, медленно капая на распятое тело Христа.
Всю ночь на этом месте пищали крысы и мелькали собачьи тени. Звери не боялись и не мешали друг другу - этот город уже давно принадлежал им. Трупы убитых солдат лежали несколько дней. По ночам жители города выползали из своих подвалов и укрывали изгрызенные тела кусками жести и шифера. Через неделю Чечня и Россия объявили перемирие.

ЧЕЧЕНСКИЙ РОМАН

Комендантская рота стояла в станице третий месяц. Солдаты-контрактники охраняли школу, детский сад, административные здания. Выезжали для уничтожения мини-нефтезаводов, сопровождали по Чечне колонны с грузом и гуманитарной помощью. Днём в станице было тихо, ночью постреливали снайперы, рвались сигнальные мины, несколько раз из гранатомёта обстреляли военкомат и школу. Роман Белов вернулся в роту из госпиталя. Провалявшись на госпитальной койке с пневмонией и порядком отощав на скудном больничном пайке, Белов рвался в роту, как домой. Бывший учитель истории, устав от постоянного безденежья, он заключил контракт и поехал на войну, чтобы хоть немного заработать на жизнь. Многие друзья подались кто в бизнес, кто в бандиты. Многие, как и он, влачили жалкое существование, занимая и перезанимая деньги у более удачливых соседей, друзей, родственников.
На войне, конечно, убивали, попадали в засады воинские колонны, подрывались на минах люди, но каждый гнал от себя эти мысли. Сегодня жив и хорошо.
Доложив о прибытии ротному и получив свой автомат, Белов направился в военкомат. Его взвод располагался там, занимая первый этаж. За прошедший месяц контингент сильно переменился, кого-то выгнали, кого-то отправили в госпиталь, кто-то добровольно разорвал контракт. За прошедшее время солдаты наладили быт, спали уже не на полу, а на кроватях. В спальном помещении было тепло от самодельных обогревателей, еду готовили не в солдатских полевых кухнях, а в маленькой комнате тут же, в военкомате.
Еду подавала высокая женщина лет тридцати, в длинном черном платье и такой же косынке. Роман обратил внимание на её красивые пальцы, она не была похожа на простую жительницу станицы. Поблагодарив за еду, Роман попытался помочь ей убрать посуду и услышал в ответ:
- Нет, что вы, не надо этого делать! Женщина должна кормить мужчину и убирать за ним посуду.
Белов смутился и, кажется, покраснел:
- Но вы же ждали, когда я поем, не уходили домой.
Женщина чуть улыбнулась:
- Ждать мужчину - это тоже обязанность и удел женщины.
Её голос был похож на шелест осенних листьев, он завораживал и притягивал, как притягивает взгляд, вид бегущей воды или горящего костра. Вошёл незнакомый солдат, пристёгивая автоматный рожок, сказал:
- Пойдём, Айшат, сегодня я буду твоим кавалером.
Они ушли, а Белов долго ещё удерживал в памяти её голос, тонкое бледное лицо, длинные ресницы. В спальном кубрике сосед по проходу достал из тумбочки фляжку с водкой:
- Давай по пятьдесят грамм за знакомство. На войне водка - лучшее средство от стресса. Водка и работа- лучшего лекарства от всей этой блевотины ещё не придумали.
Выпив, сосед, назвавшийся Николаем, сам начал рассказывать об Айшат, будто догадавшись, что Роман ловит о ней каждое слово:
- Чеченка, беженка из Грозного. Пианистка, видел, какие у неё пальцы? Вся семья: мать, ребенок погибли, завалило кирпичами при бомбёжке. Мужа увели боевики. Вот и осталась одна - ни дома, ни семьи. Как говорится ни родины- ни флага. - Он похрустел солёным огурцом. - После того, как вырвалась из Грозного, приехала сюда к родственникам. Заместитель комиссара - он ведь тоже «чех», правда, наполовину, - пристроил её к нам. Всё при деле, какая-никакая зарплата идёт, да и при продуктах постоянно. В этой ситуации это тоже немаловажно.
Роман закурил, внимательно слушал.
- Женщина она – неплохая. Наши пробовали к ней подкатиться, но она быстренько всем от ворот поворот показала. Особисты её тоже проверяли, но отстали. Такое пережить не каждый мужик сумеет, в общем, всё сам увидишь.
Роман думал, что Николай нальёт по второй, даже придумал повод, чтобы отказаться, но Николай смахнул фляжку со стола, убрал её в тумбочку:
- Ну, братан, хватит на сегодня. Всё хорошо в меру, со следующего стакана уже начинается нарушение присяги и воинского долга.
С утра военный комиссар мотался по району. Белов и два автоматчика его сопровождали. К вечеру ноги гудели, на ужин они опоздали. Однако Айшат ещё не ушла, на столе стояла завёрнутая в одеяло кастрюлька с горячей кашей, на плите - сковорода с мясом. Белов пошутил:
- Ну вот, Айшат, сегодня у вас три мужчины.
Крылья её носа дрогнули, когда он произнёс её имя, и она ответила:
- В жизни каждой женщины встречается только один мужчина, все остальные на него только похожи или непохожи.
Они вели свой разговор, понятный только им двоим. Усталые солдаты доедали кашу, не обращая на них внимания. Вошёл Николай с автоматом, но Роман встал ему навстречу:
- Я провожу Айшат, ты отдыхай.
Николай посоветовал:
- Ты долго не задерживайся, через полчаса комендантский час. Через дворы не ходи и пару гранат с собой на всякий случай захвати.
Они шли по пустынным улицам станицы, кое-где мерцали уличные фонари, и под ногами хрустел ледок подмёрзших лужиц. Они молчали. Роман поймал себя на мысли, что ему хочется прижаться к этой женщине. Она спросила:
- Почему вы пошли меня провожать, ведь сегодня не ваша очередь?
Он знал, о чём она его спросит, большая часть женщин всегда задаёт один и тот же вопрос. Ответил совсем неожиданно:
- Наверное, захотелось вернуться в прошлое. Свою первую девушку я провожал вот так же зимой. Только это было не Чечне, а в России. Под ногами у нас хрустел снег, и из печных труб валил такой же
неторопливый дымок. Это было двадцать лет тому назад, и у меня было чувство, что впереди меня ждет счастье. Я до сих пор помню, как мне хотелось поцеловать мою девушку. Странно, забыл, как её звали, зато помню, чем пахли её губы.
Айшат передёрнула плечами:
- Вы не похожи на других солдат. Что вас сюда привело?
Он ответил искренне:
Я и сам, наверное, не знаю. Раньше думал, чтобы заработать, а теперь понял, что эти деньги мне не нужны. Скопить состояние, видя, как страдают другие, невозможно. К тому же деньги нужны лишь в том мире, где огни больших городов, где уважающие себя мужчины ездят на шикарных машинах и дарят своим женщинам цветы, золото, меховые шубы. Ты просто не хочешь отставать от всех остальных. Здесь всё иначе. Когда ты не знаешь, доживёшь ли до завтра, к тебе приходят мысли о вечном, и ты начинаешь ценить каждый глоток воздуха, глоток воды, радость человеческого общения.
Он всё-таки взял её под руку, придерживая, чтобы не поскользнулась.
- Я ведь - бывший учитель, привык всё объяснять детям. Теперь вот мне необходимо всё объяснить самому себе. Прежде всего, для чего я живу на свете.
Они подошли к маленькому саманному домику с тёмными окнами. Оставив Айшат на улице, Белов вошел во двор, убедился, что опасности нет. Потом позвал её за собой. Айшат открыла ключом дверь и согревая замёрзшие ладони своим дыханием, сказала:
- Вы должны идти, у вас осталось всего десять минут,- помолчала и добавила. - Спасибо за сегодняшний вечер, я уже не думала, что мне когда-нибудь будет так хорошо.
На следующий день он безостановочно смотрел на часы, боясь не успеть в роту до наступления комендантского часа. Как-то так само получилось, что он один стал провожать Айшат домой, это стало его обязанностью и привилегией. Если Айшат освобождалась раньше, а он был где-нибудь на выезде, она терпеливо ждала его, читая на кухне. Или задумчиво глядела в окно, по привычке кутая плечи в чёрный платок. Они не афишировали и не скрывали своих отношений. Все считали, что у них роман, но они не думали об этом. Им было хорошо вместе. Взрослые люди, они не торопили события, зная, что если что-то легко достаётся, то легко и забывается. А, может быть, обжёгшись в прежней жизни, так или иначе потеряв близких людей, они боялись поверить, что встретить счастье можно так обыденно и случайно. Ну так же, как выйдя на минутку в булочную, найти на дороге слиток золота…
Федеральные войска ждали приказа о наступлении на Грозный. Над городом постоянно стояло облако дыма от пожаров. По дорогам ежедневно шли колонны военной техники. Боевики усилили минно-диверсионную войну, каждый день на дорогах рвались фугасы, каждый день обстреливали и жгли колонны, убивали офицеров, милиционеров и работников чеченской администрации. Под Ножай-Юртом расстреляли и сожгли МЧСовскую колонну с гуманитарной помощью. Колонну сопровождали два БТРа омоновцев и БРДМ с контрактниками. На место трагедии выехал начальник разведки подполковник Смирнов. Белову, с отделением разведки приказали его сопровождать. Две недели подряд они мотались между Ножай-Юртом и штабом группировки в Ханкале. Роман считал дни, когда увидит Айшат.
Вернувшись в комендатуру, он увидел, что вместо Айшат на кухне хлопочет другая женщина. На его вопрос она ответила:
- Заболела Айшат, воспаление лёгких у неё. Дома лежит.
Не найдя ротного, Роман поднялся на второй этаж к майору Аржанову и попросил разрешения отлучиться в станицу. Майор, уже знающий об отношениях свой родственницы и Белова, только махнул рукой. Прихватив автомат, Роман заскочил на рынок, потом чуть ли не бегом рванул к знакомому саманному домику.
Айшат, закутавшись в платок, лежала на диване. Увидев Романа, она смутилась, и попыталась встать. Чуть ли не силой уложив её на подушки, он стал выгружать продукты и фрукты. Впервые за всё время знакомства они перешли на ты. Белов поил её с ложечки чаем и целовал в потрескавшиеся губы. Она говорила:
- Я всегда считала, что самое приятное занятие на свете - это ухаживать за своим мужчиной, и никогда не думала, что это так приятно, когда за тобой ухаживает твой любимый мужчина. Гася в душе ревность, Роман спрашивал:
- А кто твой любимый мужчина?
Она смеялась и, целуя его в губы, отвечала:
- Глупый, ну, конечно же, ты. Все остальные, кого я знала или знаю, просто похожи на тебя.
Вечером к ним зашёл Николай, отказался от чая, предупредил:
- С начальством мы вопрос решим, но утром после комендантского чая будь в роте. Сам понимаешь, работа есть работа. Да и ребята будут волноваться. Ты тут здорово не расслабляйся, автомат держи под рукой и чтобы патрон всегда был в стволе. - Топая сапогами и кашляя в кулак, ушел.
Уже темнело. Они затопили печь, сидели у открытой топки, не зажигая свет. Языки пламени лизали поленья, огненные блики отражались на их лицах. Роман кочергой ворошил угли. Они потрескивали, выкидывая из топки горящие искры. Говорила, в основном Айшат, Роман только слушал:
- Когда началась эта война, я не думала, что это будет так страшно. Я никогда не интересовалась политикой, не ходила на демонстрации и не читала газет. Я вся была в музыке и своей семье. Мне было безразлично, кто будет президентом Дудаев, Завгаев или кто-нибудь другой.
Айшат убрала с плеча его руку, попутно прижавшись щекой к его ладони, стала собирать на стол:
- Я пять лет училась в Москве, в консерватории, и никогда не разделяла людей по национальностям. Поэтому, когда из Чечни стали выгонять русских, отбирать их дома и квартиры, а в России в это время тебе прямо в глаза говорили, что ты - чернозадый, и милиция проверяла паспорт, только потому, что ты с Кавказа, мне стало страшно. Потом у нас на улицах, прямо среди бела дня стали убивать людей, убивать просто так, по праву сильного, потому что у тебя в руках автомат, а у твоей жертвы нет. Чеченцы стали убивать нечеченцев. Наших соседей Долинских убили только потому, что у них была хорошая большая квартира, которую они не захотели продавать за бесценок. Моего мужа Рамзана увели из дома в ту же ночь, и я до сих пор даже не знаю, кто? Люди говорят, что Лабазановские бандиты, но может быть это и не так. Я не могу понять одного, откуда у нас взялось столько подонков? Знаю только одно. Рамазана уже нет
на свете, иначе бы он обязательно нашёл меня.
Она прижалась к нему лицом:
- Ты ещё не устал меня слушать, милый? Может быть, мне не надо было тебе этого рассказывать, но я столько лет тебя ждала, я знала, что ты всё равно придёшь ко мне и я расскажу тебе обо всём, чем жила эти годы.
Она немного передохнула, закашлявшись, виновато прижала к груди руки:
- Давай поставим стол ближе к печке, и тогда у нас будет ужин у костра, как у первобытных людей. Так вот, я не скажу, что очень уж любила Рамазана, но он был моим мужчиной. Я была ему предана и верна, ну, наверное, как собака. Ты же знаешь, для вайнахской женщины, её мужчина - это Вселенная. Потом начались эти ужасные бомбёжки и обстрелы жилых кварталов. Я пошла за едой, а когда вернулась домой, ни мамы, ни моей дочери больше не было. Я хотела умереть, думала, что сойду с ума. Так продолжалось несколько лет, потом я встретила тебя. Я не знаю, что случилось со мной, но когда я увидела тебя, у меня было чувство, что именно тебя я ждала всю жизнь. Мне совершенно всё равно, как ты жил всё это время, и кто был с тобою рядом все эти годы. Мне важно только одно, что сейчас ты рядом со мной.
Они уже лежали в постели, а она всё рассказывала и рассказывала. Роман ладонями гладил её тело, целовал дрожащие ресницы, шею, грудь, согревая своим дыханием. Потом она жарко подалась ему навстречу, отдавая всю нерастраченную любовь, всю нежность своего тела. Каждый вечер Роман спешил в роту, чтобы видеть Айшат, хоть полчаса побыть с ней рядом. Он уже серьёзно раздумывал над тем, чтобы расторгнуть контракт, забрать Айшат и уехать с ней в Россию, подальше от войны. В пятницу Айшат работала последний день. Она получила расчёт и через два дня должна была уехать к матери Романа. Она не уходила из военкомата, по установившейся привычке ждала, когда он вернется из охранения. Все уже знали, что она уезжает, что Роман дослуживает последний месяц и тоже уезжает вслед за Айшат. Белову дали три дня отпуска, чтобы он мог провести с Айшат последние дни перед расставанием. Он прибежал, как всегда, за полчаса до комендантского часа. По устоявшейся привычке сунул в карман бушлата гранату. Счастливые и радостные, пошли домой. Военком через окно смотрел им вслед. Странная штука жизнь, кто-то гибнет на войне, кто-то оживает.
Оставив Айшат за воротами дома, Роман вошёл во двор, обошёл дом со всех сторон. Странно, но в душе рождалось чувство тревоги, знакомое всем людям, часто соприкасающимся с опасностью. Он осмотрел дверной замок. Роман мог поклясться, что утром Айшат его вешала чуть иначе. Ни слова не говоря, Белов достал гранату, открыл замок, потом прижав чеку, выдернул кольцо и шагнул за порог. Он тут же понял, что не ошибся, в комнате кто-то был. Одновременно с пониманием этого он услышал резкий хлопок пистолетного выстрела и ощутил острую, рвущую живот боль. Уже готовый разжать пальцы и выкатить гранату под ноги стрелявшему, он услышал за спиной крик:
- Рома, Ромочка, любимый мой!.. Падая навзничь, он лег грудью на руку с гранатой, не давая пальцам разжаться и выпустить из руки смерть. Сидящий у окна человек не шевелился, опустив пистолет, он с интересом смотрел на Романа. В комнату вбежала Айшат, упала на него, закрывая своим телом. Следом за ней вошёл человек в кожаной куртке, с автоматом в руках. Поднимая выроненный Беловым автомат, сказал:
- Рамзан, ты бы заканчивал скорее свои дела, надо уходить.
Тот вскипел, резким гортанным голосом бросил:
- Ну-ка, закрой рот и встань там, куда я тебя поставил!
При звуках его голоса Айшат подняла голову и встретилась глазами с усмешкой человека, которого назвали Рамзаном.
- Ты-ы-ы?- выдохнула она.
- Да, это я, - коротко согласился он. - Собирайся, ты уходишь вместе со мной.
- Нет,- ответила Айшат. -Ты можешь убить меня вместе с ним, но я не оставлю его.
- Ты!- вскипел Рамзан. - Глупая женщина, ты всё забыла! Забыла, кто твой муж! Что они сделали с твоей семьей! Зачем тебе этот русский мужик?
- Мой муж умер шесть лет назад. Тогда же у меня не стало семьи, и я буду её вечно оплакивать. Этот человек заменил мне всё - и мужа, и ребёнка. Ты понимаешь, что я люблю его? Люблю, как никого до этого не любила. Рамзан наставил на неё пистолет:
- Мне очень жаль, но придется тебя убить. Ты сама говорила, что у женщины может быть только один мужчина.
- Ты ничего не понял, Рамзан, мой мужчина - это он. Ты был просто на него похож,- усталым голосом произнесла Айшат, закрывая Романа своим телом, согревая своим дыханием.
Хлопнула дверь, Рамзан ушёл. Айшат чёрной птицей распласталась на лежащем человеке, заставляя его сердце биться в одном ритме со своим, вбирая его боль в своё тело.
По улице бежали солдаты, передёргивая на бегу затворы автоматов. Из провалов тёмных окон на них безучастно смотрели усталые старухи.

31 августа исполняется 20 лет Хасавюртовскому перемирию, завершившему первую чеченскую войну, очередной этап большой северокавказской трагедии. Доперестроечный Грозный, кампании 1995-1996 и судьба известной правозащитницы и журналистки Натальи Эстемировой, в той или иной степени, оказались фактами биографии жителя старинного среднеуральского городка.

Утро псового лая

Доска от патронного ящика, брошенная в предутренний костер, разгораясь, приняла форму усыхающей в огне костистой медвежьей лапы, и я вспомнил задержанного нашими бойцами пожилого боевика. Скованный наручниками, сидя у огня, чуть раскачиваясь, он почти беззвучно шептал: "Говорил я им - не будите русского медведя. Пусть себе спит. Так нет - выгнали его из берлоги". Чеченец с тоской смотрел на трупы своих. Вся его разведгруппа была уничтожена, попав в засаду, которую им грамотно приготовил спецназ внутренних войск. То же самое, только другими словами, говорил объявившему газават Дудаеву профессор Абдурахман Авторханов. "Берегите Чечено-Ингушетию от новой трагедии. Решайте вопросы кризиса власти в рамках Конституции", - сказал он в 1991 году. Но Джохар все равно призвал под ружье десятки тысяч людей. Многих из этих чеченских "волков" и "волчат" порвали "медвежьи лапы".

Авторханов, настрадавшийся историк, знающий Россию и свой народ, предлагал взять на вооружение восточную мудрость и дипломатию. Но руководство боевиков переоценило себя. Именем Авторханова они назвали проспект Ленина. Тогда еще Грозный не был разрушен. Сейчас, в отступающей тьме и тумане, прячущем от наших глаз Сунжу и развалины домов по её берегам, город потрясал неприкаянностью, беззащитностью перед силой двух сторон.